К нам, раненным в этом бою, отношение было вначале несколько странное, — нас как будто меньше жалели, чем других раненых, но скоро и это сгладилось. И только новые случаи, подобные описанному, да то, что в неприятельской армии два отряда действительно перебили друг друга почти поголовно, дойдя ночью до рукопашной схватки, даёт мне право думать, что тут была ошибка.
Наш доктор, тот, что произвёл ампутацию, сухой, костлявый старик, провонявший йодоформом, табачным дымом и карболкой, вечно чему-то улыбавшийся сквозь изжелта-седые, редкие усы, сказал мне, прищурив глаза:
— Счастье ваше, что вы едете домой. Тут что-то неладно. — Что такое?
— Да так. Неладно. В наше время было попроще. Он был участником последней европейской войны, бывшей почти четверть века назад, и часто с удовольствием вспоминал её. А этой не понимал и, как я заметил, боялся.
— Да, неладно, — вздохнул он и нахмурился, скрывшись в облаке табачного дыма. — Я сам бы уехал отсюда, если бы можно было.
И, наклонившись ко мне, прошептал сквозь жёлтые, закопчённые усы:
— Скоро наступит такой момент, когда уже никто отсюда не уедет. Да. Ни я, никто.
И в близких старых глазах его я увидел то же остановившееся, тупо поражённое. И что-то ужасное, нестерпимое, похожее на падение тысячи зданий, мелькнуло в моей голове, и, холодея от ужаса, я прошептал: — Красный смех.
И он был первый, кто понял меня. Он поспешно закивал годового и подтвердил: — Да. Красный смех.
Совсем близко подсев ко мне и озираясь по сторонам, он зашептал учащённо, по-стариковски двигая острой седенькой бородкой:
— Вы скоро уедете, и вам я скажу. Вы видели когда-нибудь драку в сумасшедшем доме? Нет? А я видел. И они дрались, как здоровые. Понимаете, как здоровые! Он несколько раз многозначительно повторил эту фразу. — Так что же? — так же шёпотом и испуганно спросил я.
— Ничего. Как здоровые! — Красный смех, — сказал я. — Их разлили водой.
Я вспомнил дождь, который так напугал нас, и рассердился.
— Вы с ума сошли, доктор!
— Не больше, чем вы. Во всяком случае, не больше. Он охватил руками острые старческие колени и захихикал, и, косясь на меня через плечо, ещё храня на сухих губах отзвуки этого неожиданного и тяжёлого смеха, он несколько раз лукаво подморгнул мне, как будто мы с ним только двое знали что-то очень смешное, чего не знает никто. Потом с торжественностью профессора магии, показывающего фокусы, он высоко поднял руку, плавно опустил её и осторожно, двумя пальцами коснулся того места одеяла, под которым находились бы мои ноги, если бы их не отрезали. — А это вы понимаете? — таинственно спросил он. Потом так же торжественно и многозначительно обвёл рукою ряды кроватей, на которых лежали раненые, и повторил:
— А это вы можете объяснить? — Раненые, — сказал я. — Раненые. — Раненые, — как эхо, повторил он. — Раненые. Без ног, без рук, с прорванными животами, размолотой грудью, вырванными глазами. Вы это понимаете? Очень рад. Значит, вы поймёте и это?..
С гибкостью, неожиданною для его возраста, он перекинулся вниз и стал на руки, балансируя в воздухе ногами. Белый балахон завернулся вниз, лицо налилось кровью, и, упорно смотря на меня странным перевёрнутым взглядом, он с трудом бросал отрывистые слова: — А это… вы также… понимаете?
— Перестаньте, — испуганно зашептал я. — А то я закричу.
Он перевернулся, принял естественное положение, сел снова у моей кровати и, отдуваясь, наставительно заметил: — И никто этого не понимает. — Вчера опять стреляли.
— И вчера стреляли. И третьего дня стреляли, — утвердительно мотнул он головой.
— Я хочу домой! — с тоскою сказал я. — Доктор, милый, я хочу домой. Я не могу здесь оставаться. Я перестаю верить, что есть дом, где так хорошо. Он думал о чем-то и не отвечал, и я заплакал: — Господи, у меня нет ног.