Просто так. Все с ними говорили.
Может, просто, а может, и не просто. Других переводчиков не было.
Свихнулись все! Подумайте, что говорите!..
Гай отшвырнул ногой табуретку, подошел к Сироте. Резко повернул его за плечи к себе. Лицо Сироты на мгновение исказила болезненная гримаса видимо, дала знать раненая лопатка, но он тут же овладел собой, поднял спокойные глаза. Виктор Гай почувствовал себя под этим взглядом мальчишкой.
Павел Иванович, слова будто застревали во рту, хотя Гай уже окончательно протрезвел, командир, ты же знаешь Федора, ты видел, как он дрался Разве мог такой человек изменить?
Сирота снова отвернулся к окну. Казалось, что его очень заинтересовали идущие за окном крепко выпившие летчики. Они что-то выкрикивали, обнимались, пускались в пляс. Где-то рядом веселой мелодией заливался аккордеон. На дальней позиции запоздало салютовали зенитчики.
Какой праздник, тихо сказал Сирота, а мы Конечно, хочется верить в лучшее Федор Садко мне так же дорог, как и тебе. Только слух этот пришел оттуда, сверху Да и факты Сам видишь
Отказа не могло быть, вставил Пантелей, разливая по кружкам спирт. За это я ручаюсь. Пока ничего не известно, давайте выпьем за его возвращение. Мы не на похоронах.
Заладил ты, Пантелей, выпьем да выпьем. За что пить, тебе все равно. Лишь бы пить.
Это ты зря. Я, может, больше твоего Федьку любил.
Как же ты можешь думать про него такое?..
А ты не думаешь?!. Ты только хочешь не думать!
Не кричи. Не поверю в это, даже если мне голову отрубят. Не мог он этого сделать.
Ну и я так думаю, добродушно согласился Пантелей. Поэтому и предлагаю: в праздничный день допить наш фронтовой паек за Федьку. Он сгреб все четыре кружки со стола, встал и, перешагивая через табуретки, разнес их Сироте, потом Гаю. Бери. За то, чтобы он быстрее вернулся. И пойдем на улицу. К ребятам. Бери.
Гай, как и Сирота, выпил спирт молча. Он даже не почувствовал, как обожгло рот. Взял на столе потухшую трубку, раскурил ее. К запаху спирта густо примешался ароматный запах табака.
Я пошел, сказал Сирота. Покосился на Гая, остановил взгляд на трубке. Спрятал бы ты ее до поры, до времени. Вот оно что.
Не буду! Гай вызывающе сунул мундштук в зубы и со смаком несколько раз пыхнул голубоватым дымком.
Дело хозяйское. Я просто так. Он толкнул плечом дверь и вышел не оглянувшись.
Демобилизуюсь и пойду в гражданскую авиацию, сказал Пантелей, когда затихли в коридоре шаги Сироты. Специальность у меня мировая
А я останусь в армии, сказал Виктор Гай. Если, конечно, оставят. Кроме как летать на истребителях, ни черта я не умею.
Всему научимся. Была бы охота.
Это верно.
Мировая житуха будет, а, Витя? Невест найдем, детишек нарожаем, домиками-огородиками обзаведемся Черт знает, даже не верится. У тебя есть на примете зазноба?
А ты знаешь, что у Федора жена и сын в Минске?
Ну да?..
Вот тебе и ну да! Если бы ты знал, как он их любит, тогда бы задумался мог он их бросить или нет
Знаешь, сказал Пантелей, вдруг посерьезнев, примета есть: не надо говорить много о том, кого ждут. Просто надо ждать. И точка.
И они перестали говорить о Федоре Садко. Помнили уговор и лишь изредка обменивались понятными им двоим взглядами. Молчал и Сирота, хотя не знал об уговоре. Ему казалось, что новая жизнь потихонечку затянет рану и что лучше ее не бередить.
А жизнь и в самом деле поражала неожиданными поворотами. Первые дни летчики изнывали от безделья. По привычке собирались у самолетов и наперебой вспоминали какие-то подробности недавних боев, много говорили о политике, еще больше о предстоящей жизни.
Виктор Гай обнаружил в трофейной библиотеке русские книги Пушкина и Чехова, полное собрание сочинений Достоевского и Льва Толстого, изданные еще до революции, и жадно набросился на старенькие, но очень хорошо сохранившиеся томики. Он читал до головокружения. Утром, когда все еще спали, в столовой, лежа под крылом самолета (стояли теплые и сухие дни), вечером, до глубокой ночи
Благо времени для чтения было предостаточно. Напряжение, связанное с боевой жизнью, резко упало, а новый, мирный ритм вырабатывался медленно, в трудах.
Пробовали заниматься по программе авиационных училищ, но у опытных боевых летчиков эти упражнения вызывали добродушные улыбки: в воздухе они играючи выполняли весь комплекс фигур высшего пилотажа, а им подготовительные упражнения.
С большим желанием летали на парные бои. Уж тут отводили душу. А возвращаясь на землю, подолгу и горячо доказывали друг другу, кто кого и сколько раз «сбивал».
Вскоре полк получил приказ готовиться к перелету на место постоянной дислокации в Межгорск. Разговоры о демобилизации поутихли. Новый приказ гласил, что после возвращения на Родину летчикам и техникам будут предоставлены краткосрочные отпуска.
К началу июля полк перебазировался в Межгорск. Для летного состава выделили в городе несколько квартир, но холостяки отказались от них с веселым удивлением: «Что там делать?»
Не хочешь обзавестись квартирой? спросил однажды капитан Сирота Виктора Гая.
Спросил так, между прочим, за обедом, будучи уверенным, что тот откажется, как и все.
Сколько комнат? Виктор Гай с плутоватым взглядом ждал ответа.
Хоть три.
Годится. Когда можно занимать?
Хоть сегодня.
Он был уверен, что Виктор Гай ломает комедию.
Сегодня и займу. Давай адрес, командир
Всерьез, что ли?
Всерьез.
Сирота извлек из нагрудного кармана замусоленный блокнот, полистал его и назвал адрес.
А ключи у соседей по этажу.
Во второй половине дня Виктор Гай надел суконную гимнастерку со всеми орденами и медалями, с золотыми погонами, надраил хромовые сапоги, пряжку на ремне и на полковом «виллисе» укатил в город.
Разбитая дорога швыряла маленькую машину то в стороны, то вверх, из-под колес с шипением вылетали круглые голыши, шофер чертыхался и крыл матом фашистскую гадину, которая испоганила дорогу, а Виктора Гая забавляло, что шофер беззлобно ругается, что ухабы дорожные не дают расслабиться и заставляют быть все время начеку. Он крепко держался за какой-то металлический выступ и легко балансировал при каждом толчке. В кузове звякали разные железки, на груди у Виктора Гая тонко позванивали ордена и медали.
Ощущение своей силы, солнце и встречный ветер, улыбающиеся прохожие все это каким-то необъяснимым восторгом наполняло грудь. Виктор Гай силился и не мог понять, что с ним происходит. На одном из поворотов он увидел стоящую на подоконнике раскрытого окна голенастую девушку. Подымаясь на цыпочки, она соскабливала с верхних стекол приклеенные крест-накрест бумажные ленты.
Заметив на себе взгляд летчика, девушка стыдливо прикрыла ноги и улыбнулась. Виктор помахал ей фуражкой и вдруг с поразительной ясностью понял: конец войне проклятой, смерть уже не подстерегает людей на каждом шагу, он живой и здоровый, а впереди все и учеба, и небо, без которого он жизнь свою не представлял, и любовь Конечно, будет и любовь. Вот только он разыщет жену и сына Федора Садко, перевезет их в Межгорск, в эту трехкомнатную квартиру, и тогда у него найдется достаточно времени для всего и для учебы, и для всяких сердечных фиглей-миглей. Надо только научиться танцевать. На танцах знакомства получаются как дважды два. Главное, что война окончилась, что его, Виктора Гая, она пощадила.
Виктор Гай еще не знал тогда, что война не кончается в день подписания акта о капитуляции, что она на протяжении многих лет калечит судьбы людские, ранит сердца и души. Он и не мог знать этого, потому что был молод и, сделав для себя неожиданное открытие о наступившем мире, прочно поверил в будущее, поверил, что стрелка его барометра всегда будет стоять только на «ясно».
Он не огорчился, что в его трехкомнатной квартире ободраны стены и большинство стекол в рамах заменены кусками растрескавшейся фанеры. Что почти развалились печки и не было никакой мебели, кроме брошенного кем-то на кухне старого, изъеденного жучком-древоточцем шкафчика. Главное не в этом
На следующий день они пришли сюда с Пантелеем. Осмотрев все закоулки, подвал и чердак, Пантелей деловито почесал затылок.