На балконе, словно обрывающемся в знобящую пропасть, озоровал и посвистывал ветер, он почти не чувствовался внизуу замусоренной, отравленной тяжелыми городскими испарениями, задушенной бетоном и асфальтом земли. Тулубьев был уже достаточно стар, чтобы не думать о смерти и не бояться её, но еще достаточно здоров и ожесточен духом для окончательного смирения и покорного ожидания Он стремился понять, осмыслить происходящее, хотя и этого у него недоставало высшей мудрости всё той же тишины души перед непостижимым, громадным и первородно проклятым окаянным миром.
Неровно заросшее, большое, скуластое лицо, Тулубьева тронула крупная рябьэто он решил поиздеваться над самим собою, и тотчас перехватит и задавил смешок, перед ним корчилась в конвульсиях великая империя и нужно было соответствовать. Да, старина, сказал себе Тулубьев, вот оно, видит око да зуб неймёт. Не осилить тебе этот распад, нет, не осилить, не успеть переработать случившееся Не хватит времени.
Усмешка тронула его потрескавшиеся от старости губы. Прежде чем вновь появится образ человека, как эталон некой высокой пробы, пройдет слишком много времени. Не успеть! A просто наблюдать этот распад и гниениене интересно! Хотя сам по себе путь по этому лабиринту под космическими сводами игры первородных сил любопытен. Хотя жить, не имея сил вмешаться в происходящее, неинтересно! Чего стоит одна Москва, вон как полыхает электронным разливом. прельщения, на любой вкусешьте, пейте, развратничайте, обогащайтесь, только не думайте ни о чем, все уже продумано за вас, взвешено, вперед по проторенному пути! Не оглядываться! Тулубьев, выпрямившись, зябко поднял воротник когда-то дорогой и модной, а теперь вытершееся на локтях куртки, он вспомнил, что еще ничего не ел, и обрадовалсяна кухне, на столе лежало с полбулки белого хлеба и стоял пакет кефира, хорошо, что не нужно одеваться и спускаться в булочную, жаль времени, можно еще посидеть за столом, записать одну мысль, показавшуюся ему стоящей. И еще можно заварить чайединственное, в чем он себе не отказывал даже теперь, когда из квартиры почти все вплоть до известной всей Москве библиотеки, было вывезено и продано кроме справочной литературы, энциклопедии и самых необходимых ему книг. Правда, оставалась еще сама пятикомнатная квартираза нее ему всё настойчивее предлагали бешеные деньги, уже весь дом, можно считать, сменил своих доперестроечных всяких там известных ранее народных художников, писателей и престарелых артистов да композиторов, весь дом уже давно заселили новые русские, миллиардеры и президенты различных отечественных и закордонных громких кампаний и банков, и только он, старый чудак, упорно держался, без лишней фаты слов выставлял за порог юрких квартирных маклеров и сводников.
Приоткрыв балконную дверь и не зажигая света, Тулубьев по памяти двинулся через бывший свой кабинет затем спальню, гостиную и прихожую на кухню. В окнах отсвечивала всё та же бессонная реклама и неровно озаряла пустынные углы совсем недавно ухоженного и благополучного жилища. Тулубьеву захотелось узнать точное время, и он уже было шагнул по привычке к телефону в прихожей, старинному тяжелому от бронзы аппарату, висевшему на стене, и сразу остановилсятелефон молчал, выключили за неуплату. Забыл вовремя уплатить, вот теперь надо ехать на телефонный узел, к черту на кулички, суетиться, писать заявление, а стоит ли? Телефон молчал как мертвый.
Проворчав себе под нос что-то невнятное, Тулубьев замеррядом кто-то был, он это отчетливо чувствовал, и первой его мыслью была мысль, о том, что пришли наконец крутые ребята, как сейчас принято выражаться, пришли прикончить его за несговорчивостьтаких случаев теперь сколько угодно в первопрестольной.
Протянув руку, он щелкнул выключателем и оторопелнедалеко от входной двери в прихожей стоял мальчик, самый настоящий живой мальчик лет десяти, чистенький, русоволосый изысканно и модно одетый. В руках он держал, меховую кепку и щурился от внезапного яркого света. Какой-то незнакомый холодок и нежность сжали уставшее и ожесточившееся сердце Тулубьеваон никогда не видел таких хорошеньких мальчиков, таких мальчиков в жизни просто и не могло быть.
Глаза мальчика, широко расставленные, светились до прозрачности, и Тулубьев на какое-то время потере дар речистоял и молча смотрел. Молчал и мальчик, не опуская странных прозрачных глаз, смотрел пристально и неотступно. И тогда в глубинах памяти Тулубьева что-то дрогнуло, ему показалось, что он узнал нежданного гостя, что это он сам, вернувшийся после утомительного, долгого пути к своим истокам, к началу самого себя. Тулубьев коротко и глубоко, с явным облегчением вздохнулда, вот не хватало только такого ясного знака. Теперь он явлен, давно и с нетерпением ожидаемый знак.
Ну, здравствуй, обрадованно потянулся Тулубьев навстречу видению, в то же время страшась, что вот-вот все пропадет, рассеетсяему больше не хотелось бесполезного продления Мальчик не исчез, не растаял в воздухе, а переступил с ноги на ногу.
Я звонил, сказал он, по-прежнему не смыкая немигающих, наполненных светлой синевой глаз. Правда, правда, раз пять звонил. Толкнул, дверьоткрылась. Простите, нехорошо входить без разрешения. Я позвалтихо темно А теперьвы дома. Я знал. Простите
Значит, я забыл запереть дверь, сказал Тулубьев. Чем обязан, молодой человек?
Я живу над вами, сообщил мальчик, доверительно склонив голову набок. Сережа, добавил он. Я много раз хотел прийти
А-а! неопределенно протянул Тулубьев. Значит, ты их этихновых наших соседей? Ты, очевидно, ошибся дверью, тебе нужен кто-то другой.
Нет, нет, Родион Афанасьевич! возразил мальчик, и в глазах у него пробился горячий блеск. Я к вам! Прочитал вашу книгу «Идущий следом» хотел спросить Я не ошибся, вы добрый, вы все знаете Пожалуйста, не прогоняйте меня!
Ага, догадался Тулубьев, значит, тебе понравился Рыжик?
Да! обрадовался мальчик. Сегодня нет, вчера ночью опять приходил. Сел рядом, высунул язык и дышит. А потом лизнул ладонь и смотрит, я знаю, он сказать хотел: ничего не бойся.
Погоди, погоди, попросил Тулубьев чувствуя, что в его мир вламывается что-то ненужное; лишнее и не находя в себе сил сразу решительно его отсечь. Погоди Значит, ты Сережа? Слушай, у меня в глазах рябит. Ты хочешь выпить со мной чаю?
Мальчик обрадованно кивнул и вскоре уже осторожно держал в руках чашку с дымящимся чаем, дул на него и отхлебывал маленькими глотками, в лице у него проступил лихорадочный румяней.
К чаю у меня ничего нет, сказал Тулубьев. Ты уж прости, но я ведь тебя не ждал. А твои родители знают, что ты здесь?
Пристально и спокойно взглянув, Сережа промолчалвопрос был ему явно неприятен, и в уголках губ мелькнуло недетское отчуждение.
Нет, ответил он не сразу, взглянув исподлобья. Да им все равно, правда, правда
Он оборвал, осторожно, без стука, поставил чашку, осторожно отодвинул ее подальше от края стола. Тулубьев чувствовал, что его странный, непрошеный гость в чем-то совершенно не походил на мальчишек своего возраста, в нем все время шла напряженная внутренняя работа; и тут Тулубьев подумал, что за этим странным; взрослым не по голам ребенком стоит что-то больное, и от этого ему сделалось неуютно и зябко. Он налил себе еще чаю, из-под бровей взглянул на Сережу, что-то проворчал себе под носего не устраивало даже поверхностное, мимолетное общение с верхними соседями, нахватавшими свои миллиарды и теперь считавшими себя владыками всего сущею, но нельзя было срывать свое раздражение
на мальчугане, явно отмеченном какой-то болезненной тенью, так доверчиво и простодушно потянувшемся к нему, нельзя спугнуть душу ребенка, даже если тебе самому тяжко и неуютно в жизни. Их глаза встретились, и оба улыбнулисьСережа открыто и широко, а Тулубьев неуверенно, с трудом преодолевая желание положить ладонь на голову мальчугана и ощутить его шелковистые мягкие волосы:
Сережа, а почему тебе так уж понравился Рыжик? Ну, пес и пес
Онверный, быстро сказал Сережа. Он теперь всегда рядом, такой верный и добрый. И когда спатьон рядом. Я его все время слышу. Я знаю, я скоро умру, а Рыжик все равно будет. С ним не страшно