А вы знаете, что это за красотаягненок? В первый день он еще хиленький, но кудрявый, весь в завитушках. А на второй, на третийэге! Уже пошел в мир честной! А ноженьки-то у него слабенькие: тычет ими, как палочками. Но глаза с хитрецой: глянет на овец и вроде скажет: «Родня, конечно, вы мне, а все-таки у меня своя мамаша есть». А потом? Ох, что разделывает он потом: носится кругом, подпрыгивает, да так старательно, ну, дай крыльявзовьется в поднебесье и опять к материсосать, потому что поработал и проголодался.
Задержись Егор на Черных земляхи устлал бы степи трупами. Нет, он знал, в какой день и в какой час подняться с Черных земель, и погнал овец сильных, откормленных, таких, которые, пройдя триста километров, сохранили бы свежий и веселый вид.
Ха! Не овцы, а сало на ногах! так он хотел похвастаться перед односельчанами и ждал, что Иннокентий Жук при всех колхозниках скажет:
Хвала и честь от народа Егору Васильевичу, вожаку наших знатных чабанов!
Ах, умеет же этот Иннокентий Жук порою произносить задушевные слова!
А теперь кинет сурово:
Дуралей! А еще актив!
Не слова, а нож с зазубриной воткнет в печенку, шепчет Егор и опять кричит надрывно, мотая головой: Да ведь нельзя было! Никак! Сберечь-то! Разве бы я Но тут у него появляются другие мысли, и высказывает он их уже тише: Экое утешение: «нельзя». Вот у тебя, Егор, сыны есть. Померли бы они враз, а тебе утешение несут: «Нельзя было иначе-то». Так и тут. Овечки полегли а тыутешение колхозу: нельзя иначе-то.
И шел Егор.
И думал Егор
Есть у него человек, который примет его в любом состоянии. Оторви Егору руки, ноги, искалечь его всего, а тот человек с лаской ухаживать будет: кормить, поить. Человек этотего жена Кланя. Какая она? Тоненькая, будто девчушка. И руки у нее в черных трещинках, шершавые. Мажет она их на ночь сметаной, а они все равно шершавые, особенно пальцы. Ничего не поделаешьхозяйство: в колхозе работает, дома работает, за сынами ходит. Дочките уж вроде на отлете: старшая, Люся, ветеринарный врач, две в институт поступили и живут в областном городе Приволжске. А сыновьядома. Три парня. Самый младший, Степан, ну просто сорвиголова растет. Как только отец заявится с Черных земель, так сыновья кидаются к немубороться. Рыжие, крупныев Егора. И все норовят одолеть отца, особенно Степан. Этот бьет чем попало и грозит:
Я те накостыляю!
Вот какими дочками и сыновьями одарила Кланя Егора И, конечно, руки у нее огрубели: какую только работу не делали они! Однако когда она их положит на стол перед Егором, ему радостно: еще бы, мать!
Явись домой Егор весь изуродованный, примет она его. А вот теперь и перед ней стыдно. Ой, да что это за огоньстыд!
И он шел и шел, не чуя под собой ног. Шел, сам не зная куда, не замечая того, что идет давно, а оторваться от села не может: кружится вокруг него, точно конь на привязи.
2
Весть о том, что Егор Пряхин не вошел в село, сначала докатилась до Иннокентия Жука, а затем до Клани И Кланя со всем своим выводкомтремя сыновьямивыбежала за околицу.
Егор! Егорушка! Кормилец ты наш! звала она, все дальше и дальше уходя в темную, глухую и безлюдную степь.
А в полночь, словно бомба разорвалась, поднялось все село, и колхозники во главе с Иннокентием Жуком, пешие и конные, размахивая факелами, ринулись на поиски
Ласковей всех звал Иннокентий Жук:
Егор! Красавец ты наш, Егорушка!
Егора Пряхина нашли на дне оврага, залитого лучами горячего солнца. Он лежал в сухих травах. Виднелись порванная майка и раскинутые мускулистые руки. Вокруг него сидели волкодавы и, задрав лобастые головы, выли.
Колхозники донесли Егора до хаты, здесь при помощи Клани раздели, уложили в постель, затем, стараясь не шуметь, вышли на улицу.
Кланя глянула на беспомощно раскинувшееся богатырское тело мужа и, сдерживая рыдания, тихонько заплакала.
Егор лежал в одном белье, прикрытый по пояс простыней: на воле уже стояла жара. Было видно, как его крупные ребра, будто обручи на бочке, то вздымались, приподнимая рубашку, то опускались. Порою он дышал еле слышно, а иногда громко, точно бежал в гору, неся тяжелую кладь.
Когда мать вышла из комнаты, младший сын, Степан, еще не уяснив, что случилось с отцом, подошел к нему и так же, как тот, бывало, будил его, говоря: «Эй, Степан Егорович, брось валяться-то, вставай», сказал:
Эй! Егор Василич, брось валяться-то, вставай!
На него зашикали братья.
Степан, обиженный, отошел в угол, а когда Егорик, что был постарше его всего на полтора года, шагнул к нему и дотронулся пальцем до его плеча, он брыкнулся, как жеребенок.
Их! Мимо, зная уже этот прием братишки, насмешливо прошептал Егорик и еще шепнул: Папка хворает А ты: «Вставай, брось валяться».
Степан повернулся, глаза у него стали большими.
А что?
Чрус у него, моментально придумав что-то невероятное, вымолвил Егорик.
А что? опять спросил Степан.
Сам не зная, как объяснить выдумку, Егорик, подняв глаза к потолку, развел руки.
Докторша придет, скажет И все одно тебе не догадаться: маленький.
Я польшой, возразил Степан.
Как первому из блюда мясо таскатьмаленький, а теперь «польшой»! передразнил Егорик и еще что-то хотел сказать, но в эту минуту в хату вошла доктор Мария Кондратьевна, женщина высокая, пожилая и с таким острым и длинным носом, словно у кулика.
В комнате сразу запахло больницей. Ребята высыпали на кухню и, заглядывая оттуда в комнату, стали прислушиваться, что говорит докторша.
Ничего не поняв из слов Марии Кондратьевны, Егорик все-таки наставительно шепнул Степану:
Слышишь? Чрус у папки.
А самый старший, Вася, ученик седьмого класса, сказал:
Болтаешь: чрус какой-то!
А спросим спросим докторшу, уже окончательно веря, что у отца «чрус», заговорил Егорик.
Мария Кондратьевна в белом халате казалась не только строгой, но и страшной. Она долго провозилась около Егора Пряхина, что-то размешивая в стакане и вливая больному в рот. За всем этим ребята из кухни следили с испуганным любопытством. Но вот «докторша» достала ту самую штукус длинной иглой на конце, что так была знакома Степану и что он возненавидел всей душой. Достала штуку, чем-то ее наполнила и пошла к отцу. Ребята зажмурились и отвернулись.
И-их! только и произнес Степан, стискивая кулаки и весь перекашиваясь, словно длинную иглу запустили ему ниже спины.
Ты что сморщился? спросила Мария Кондратьевна, заглядывая в кухню. Иннокентий Жук придет, скажу ему: «А Степан-то у нас трус!»
Степан было растерялся, затем запротестовал:
Он яблоко даст моченое. Вот.
3
На воле пробуждался день.
Сначала вдруг наперебой загорланили петухи огромного села Разлома и так же неожиданно смолкли, только какой-то отчаянный звонким, с хрипинкой, голосом все орал и орал. Наконец и этот стих. Наступила пауза, но предрассветная тишь была уже нарушена. Теперь жди призыва вожака табуна, быка Илюшки И в самом деле, вот и он подал голос, будто взял высокую ноту на флейте Но в конце, от непомерного напряжения, что ли, сорвался на такую басину, что, говорят, даже коровам стало стыдно за своего вожака
А потом все пошло как по-писаному: на конце села заиграл в рожок пастух, со дворов на улицу вывалились обленившиеся за ночь коровы и, поднимая придорожную пыль, потянулись на выгонв степь; почти под самым окном домика Иннокентия Жука прокричала баба:
Зорька! Я тебя! Я тебя!
Кому грозила, не поймешь, но прокричала так громко, что задребезжали стекла в домике Иннокентия Жука Однако предколхоза и этот крик не потревожил: он спал крепко, без снов, на том же левом боку, на который лег вечор, подсунув кисть руки под щеку.
Труби хоть во все трубы, а Иннокентий Жук проснется, как всегда, только в пять утра. Зимой, летом, весной, осеньюровно в пять. Хоть часы по нему заводи. Пробуждение не зависело от того, когда он заснулв шесть ли вечера (чего, конечно, никогда не бывало), в двенадцать ли ночи или в три утра, все равно в пять Иннокентий Жук на ногах.
И сегодня он тоже открыл глаза ровно в пятьминута в минутуи сразу же глянул в окно, в которое так и лезло солнце, и увидел на привязи у калитки своего любимца, степного иноходца Рыжика. Как и каждое утро, конюх привел и привязал его у калитки.