Есть грех, баловался. Так не я ж один.
Ясно. Правда, рыбаки того не показывают, гутарят не было тебя.
Значит, не тех спрашивал.
Не тех?
Ага, не тех.
Может, ты, Семен Саныч, водителя Захарчикова знаешь?
Захарчикова? Жанн, квасу принеси.
Старик пьет жадно. Видать, жар и вправду иссушил нутро. Квас озорными струйками сбегает по его бороде, пузырится на усах. И хорошо виделось, как он большими глотками входит в сильное, разгоряченное тело.
Не, Захарчикова не знаю Костю Зотова, Флигонтова, Зарьянова, не спеша перечисляет цыган, Адычина, Савку Хупова их знаю. А вот што до Захарчикова, того нет. Захарчикова не встречал.
Показывают, что машина за номером Пантелеев наклонился, для большей убедительности полистал блокнот. Н-да, за номером РОС-27-97 между девятью и десятью часами вечера находилась близ шоссе.
Участковый внимательно следил за неутратившим еще болезненного румянца лицом старого цыгана. И то, что больной никаким образом не выражает своего отношения к сказанному, повергает Пантелеева в уныние.
Пантелеев поморщился, потер рукой грудь хотелось убрать саднящее жжение внутри. «Права жинка, отрешенно подумал участковый. Надо было сырыми яйцами запивать. Надорвал я себя. Добро, и то не впрок».
Старый цыган лежал недвижимо, из-под приопущенных век старался разглядеть, угадать настроение участкового. Все было так, как и предполагал старый цыган, за исключением, пожалуй, болезни и фамилии водителя, которая появилась невесть откуда и теперь путала карты. «Ежели сам заявил, размышлял цыган, тогда и на болезнь не посмотрят, заберут. Ишь цену заломил, знает, сколько просить. А вот ежели щупает, на арапа берет, тут дело пустое. Отбрешемся». Цыган вдруг заулыбался, переменил позу. «Точно, щупает. Специально дыму напустил, можа, испугаюсь».
На кого показывают, тому и допрос учинить можно. Народ в округе достойный, завсегда милиции поможет. Али сомневаетесь?
Участковый неодобрительно пригладил редковатые непослушные волосы, расстегнул планшет.
Тебя, гражданин Берест, наше сомнение пусть не мучает. Ты на вопросы отвечай. Где ты был в четверг вечером?
В четверг? Это какой же четверг?
Тот самый, когда ты со своей командой коня умыкнул, а потом куда-то спровадил.
Обижаешь, Кузьма Егорыч. Мы, цыгане, народ хоть и вольный, но к советской законности уважение и любовь имеем.
Ты за тех цыган ответ не держи. Тебе вопрос поставлен, отвечай.
Так вона Жанна сказала, чай, слышал. На рыбе я был.
Эх, Семен Саныч! Я тебя вон как вижу. Для убедительности участковый растопырил пальцы и помахал растопыренной рукой в воздухе. Насквозь, понял? Кто может подтвердить твои показания?
Подтвердить? цыган задумался. Жанна вон.
Родственники не в счет. Еще кто?
Тяпов может подтвердить.
«Тяпов»! ехидно передразнил участковый. Понятно. Тяпов может подтвердить, и Тяпов вчерась к родственнику уехал. Был и весь вышел. Хитер ты, Семен Саныч. Твоих мозгов на район хватит. А ты их при себе только держишь. Значит, ты на рыбалке был, а табор на Тавровке околачивался.
А што табор? Табор сам по себе, а я сам по себе.
И коня, значит, не видел?
Коня, отчего же, коня видел.
То есть как видел?!
А очень просто.
* * *
Теперь он остался один, и у него появилась возможность спокойно оглядеться. Две кобылы и один мерин дремали в другом углу загона, ничем не выдавая ни своего присутствия, ни своего отношения к пришельцу.
«Тем лучше», подумал Орфей и стал осторожно обнюхивать жерди, прихваченные наскоро где гвоздем, где куском обветшалой веревки. От узловатых рогатин пахло сырым корьем. Он никак не мог понять, почему решил уйти. Однажды он пережил это чувство. Увидел вдалеке изумрудную зелень поля, что-то оборвалось внутри, и его понесло неведомо куда. Земля, выхваченная копытом, бьет в пустой живот, словно в барабан. Ноздри стягивает одичавший ветер. В ту пору он был молод и глуп. Людей это не очень беспокоило. Они вернули его назад, наказали сурово и безжалостно. С тех пор свист хлыста вызывает у него тошноту. Прошло семь лет, рубцы задубели. Люди забыли о его проказах. Да и сам он стал другим, уже не помышляет об иной доле, чем быть среди людей, нравиться или угождать их капризам. Его не проведешь. Убежать от людей невозможно. А может, это старость, сил уж тех нет, и он стыдится своей слабости? Новые люди. Они появляются, и тотчас возникает подозрение, чувство неловкости. Те, что увозили его, были тоже не так хороши, но к ним можно было привыкнуть. Уж кто-кто, а он знает: в этом мире людей не выбирают. Какие есть, с такими и жить.
Он дернул ушами. Ровный шорох деревьев. Ветра большого нет, изредка вдруг подхватится, вот они и шелестят лениво и ровно. Эхо близкого разговора. Люди сидят у костра, смеются. Он слышит отчетливо. О чем говорят они? Возможно, о нем. Орфей зевнул, во рту стало прохладно, потерся мордой о кол. Жердь легко подалась и сползла вниз. Потянул ноздрями сырой воздух, сделал один шаг, другой снова прислушался. На этот раз он уловил что-то внутри себя. Не сразу понял, что слышит размеренный тяжелый стук лошадиного сердца, шумно выдохнул терпкий воздух и ходко пошел по колкой стерне прочь. Он ни о чем не думал и чувства свои улавливал с трудом. Ноги шли сами собой, и Орфей подчинился этому движению, будто отныне все зависело лишь от того, куда поведут ноги. Все было непривычным: и щетина стерни, и белый туман. Он заполнил даль, и от этого она казалась одинаково ватной. От дороги шел горьковатый дух пыли. В этом неизведанном мире все имело свои запахи. Скользкий камень выбился из-под копыта, гулко ударяясь, запрыгал по озябшей земле: бух-бух-бух-бух.
Обман случался и раньше, но то был другой обман. Орфей понял это еще там, в машине, когда неведомый сон вдруг обрушился на него, лишил сил и памяти. Сначала был вагон, хруст гальки под ногами, скользкий пол, разноцветные люди. Может, это и было все подряд? А может?.. Нет, что-то здесь не так. И потом эта боль в голове. Она до сих пор дает о себе знать.
Он ждал небритого человека, к которому уже стал привыкать, а вместо него пришли совсем другие люди. Впрочем, так бывает. Люди всегда разные. Одни приходят, другие уходят. Некоторые возвращаются, а некоторые так и пропадают навсегда, оставив в памяти лишь слепое обозначение мы были.
Орфей ушел. Почему он это сделал? Желание вернуть все назад? А может, голос далеких предков вдруг нарушил покой сердца? Тишина ложилась на холодную дорогу, на застывшую степь. Он трусил рысцой, рассекая повлажневшей мордой рыхлый снежистый туман.
Уже светало. Утомленный непривычной и долгой дорогой, Орфей забрел в одну из похожих друг на друга лесных полос, где, одурманенный дыханием просыпающейся степи, крепко уснул.
* * *
Если существует проза жизни, ее должен кто-то писать. У будильника несносный звонок. Закономерность: вещам присущи черты хозяев. Протягиваю руку надсадное дребезжание разом обрывается. Пора вставать. Пробую ногами холодный пол. Брр!!
На работе какой-то чудак сунул на бегу брошюру. Впопыхах не разглядел, оказывается, «Закаливание холодом». Дома все посходили с ума. Первым свихнулся папа: каждое утро десять минут под холодным душем. Одно воспоминание о предстоящей процедуре вызывает нервный озноб. Сегодня суббота. Скоро месяц, как мы работаем без выходных. Можно и с выходными, но сроки берут за горло.
В начале каждой недели говорим себе: «Баста! Мы тоже люди». А в пятницу все повторяется.
Ну как завтра? стараюсь не смотреть на ребят. Зимогорова мой заместитель, поворачиваюсь к ней. Главное, сохранить невозмутимый тон. Ты слышишь, Ната? Народ интересуется насчет завтра. Какие будут указания? Даю понять я не чужд демократии.
Ната поднимает голову, желает знать: шучу я или на самом деле.
Завтра, как всегда, мальчики.
Вечно я тороплюсь с выводами. У меня прекрасный, неповторимый зам.
В дверях мастерской Ната останавливается:
Иннокентий Петрович, эксплуатация человеческих чувств преследуется законом. Это в последний раз. В следующую пятницу будете отыгрываться сами.
Мне бы улыбнуться, перевести все в шутку, но я устал. Меня хватает лишь на вымученную усмешку: