Рад знакомству, говорит папа.
Я ничего не говорю. Мне положено смущенно улыбаться и бормотать извинения за внезапный визит.
Ада и папа провожают меня до дверей.
Мы жмем друг другу руки. Не сильно, но ощутимо, как положено это делать мужчинам. Я настроен ее поцеловать, но папа есть папа, с этим приходится считаться.
Еле заметный поклон в темноту. Еле заметный кивок из темноты. Папа выходит со мной на лестничную площадку. И только тут папа вдруг спрашивает:
Скажите, вы действительно разыскивали мою дочь или эту идею подарил вам я?
«Забавно, я полагал, его интересуют проблемы современной архитектуры»
Засмеяться в ответ, дать понять, как наивны его домыслы? Приняться разуверять? Пусть видит для меня оскорбительно недоверие. Он ждет. Если есть сомнения, их не развеешь одной фразой.
Мне думается, на этот вопрос правомернее ответить вашей дочери. Мне вы все равно не поверите.
Вы меня не так поняли
Но я уже не слышу продолжения фразы. Лечу вниз сломя голову. Мы квиты.
* * *
День угасал. Лучи солнца уже не касались земли, и только окна верхних этажей домов, что стояли в отдалении, вспыхивали пожарным заревом. Как же было хорошо упасть на траву, лежать не шелохнувшись, чувствовать сладостный запах молодой земли и ни о чем, решительно ни о чем не думать! Еще нет вечерних холодов самое начало лета. Нагретый воздух, лишившись солнечного тепла, тихо, спокойно остывает.
Орфей ступает осторожно и так же осторожно скусывает еще не разветвившиеся сладковатые стебли молодой травы.
Внезапное конское ржание встревожило Орфея. Он замер, повернув голову в сторону лошадиного зова. Ждал его повторения.
А ты как думал? Кеша пружинисто вскочил, и смех, похожий на тихий кашель, выдал его настроение. Только для людей любовь маета? Не-ет Все едино. Находка волнуется. Тебя потеряла. Пойдем, старче. Ты должен быть счастлив, тебя ждут.
ГЛАВА V
Поженились в сентябре, настояла мать: свадьбы положено играть осенью. Год жили воспоминаниями. Если честно, я даже не представлял, что свадьба может быть такой многолюдной.
Двадцать шесть раз кричали «горько». Сестра Лида считала. Позже, когда рассказывала, все смеялась, смеялась и вдруг заплакала.
Место Адиной мамы было свободно. Там стоял большой портрет весь в цветах. Так хотел папа. Сестра Лида сначала заспорила: «На свадьбе не должно быть грусти», но потом согласилась. Моя мать тоже согласилась.
Пусть будет, сказала она. Мать всегда мать.
На свадьбе девчонок оказалось больше, чем мальчишек. Институт такой. Я пригласил всех своих друзей, но все равно с девчонками просчитались. Танцевали по очереди.
Соперники пришли на свадьбу вместе. Трое совсем непохожих друг на друга парней.
Много соперников, вздохнул я, почти по Пушкину:
То три соперника Руслана;
В душе несчастные таят
Любви и ненависти яд.
Соперники сели рядом по одну сторону стола, мрачно жуют салат. Думай не думай свадьба.
Танцевали соперники лихо. Я даже позавидовал. А когда узнал, что соперники, расстроился вдвойне.
Тебе повезло, старик, сказали соперники на прощание. Будь мужествен.
«Пусть бы сидели, подумал я. Парней и так не хватает».
Однако соперники на этот счет были другого мнения: галантно поцеловали руку невесте, поправили галстуки и, поощрительно кивнув присутствующим, удалились.
Лида все время качает головой. Не поймешь, сожалеет или завидует. История о том, как я искал Аду, на ходу обрастает забавными подробностями. В роли рассказчика папа.
На правах очевидца, замечает папа, и слушатели образуют вокруг него внушительное кольцо. В определенных местах папа говорит громче обычного. Это специально для меня. Аду папин рассказ не трогает. Искали все-таки ее.
Время идет, гости, как и положено гостям, уже забыли о цели своего прихода и сейчас рады возможности просто выпить и просто повеселиться.
У меня странное состояние. Начинается другая жизнь. До этого момента я жил ожиданием свадьбы. Теперь вот свадьба случилась. Уйдут гости. Мы останемся одни. Но в нашем уединении не будет тайны. Очевидность делает чувства обыденными.
Скучаешь? разгоряченная танцами сестра Лида устало падает на стул рядом со мной.
Моя настоящая жизнь, я сам, мои заботы, радости все в прошлом. Впереди новая жизнь. Грущу.
Правильно делаешь Радость без грусти не радость. Название одно. Хи-хи да ха-ха. Только ты по-доброму грусти, без злости. Иначе не положено.
Я так и делаю, машинально соглашаюсь я.
Сестра Лида неторопливо потягивает лимонад, без видимого интереса следит за танцующими, время от времени поглядывает на меня присматривается.
Я знаю эту привычку сестры Лиды разглядывать людей, угадывать их настроение.
Твист, между прочим.
Твист, киваю я.
Может, потанцуем, жених? Или уж цвет не тот стара?
Да нет, отчего же, в самый раз. Пойдем потанцуем.
Они постигают меня. Я постигаю их. Жаль, что ушли соперники. Танцуем твист.
Как складывалась моя жизнь? Обычно. Не выезжал. Не привлекался. Не имею. Стереотипные ответы, стереотипные краски. Воспитывался без отца. Военное и послевоенное детство.
Мать все решала за меня: должен кончить школу, затем поступить в институт, затем Я не очень противился, видимо, плохо представлял, что жизнь может складываться как-то иначе. Зримо во всех деяниях матери угадывался отец. Мать и не скрывала этого, все свои побуждения, поступки итожила одинаково: «Так хотел отец». Помимо отца был отчим, но я его не видел. История с отчимом была странной и недолговечной. Об отчиме я знаю лишь со слов матери. Мать отправляла меня на три смены в пионерский лагерь. И там, на перроне Ярославского вокзала, я услышал впервые это слово: отчим. Со мной советовались, мне предлагалось подумать, сказать: да или нет.
А когда я вернулся, ничего этого не потребовалось. В нашем доме осталась только французская зажигалка, которую по нечаянности забыл мой несостоявшийся отчим.
Потом я поступал в институт. На каждый экзамен мать провожала меня до дверей института. Я пробовал ее отговорить, мать противилась, она почему-то считала, что я обязательно окажусь в аудитории, окна которой выходят на улицу, и что я непременно буду выглядывать в это окно и смотреть на мать.
Полтора институтских года пролетели как один день. Зимой тяжело заболела мать. Кому-то надо было приносить деньги в дом. Институт отложил на потом. Выучился на краснодеревщика. Деньги солидные, от заказчиков отбоя нет, сами на дом заказы волокут. Мать ночами плакала. Жалела брошенный институт. Я успокаивал, говорил, что вернусь. Сам-то я в свои заверения верил слабо. Деньги давали чувство независимости, в том была немалая притягательная сила.
Зарабатывал я хорошо. Привык иметь деньги, тяготился, если их у меня не было. Мне уже казалось несуразным жить впроголодь. Я разучился делить деньги: это на сегодня, а эти впрок. У меня получалось все на сегодня. Жизнь не предвещала перемен. Я свыкся. В конце концов, не хуже других. Мать тоже свыклась, не причитала, не отговаривала. Я все реже вспоминал институт.
Однажды вернулся домой, обнаружил в почтовом ящике конверт. Удивился. Меня приглашали на вечер-встречу. Собирались выпускники пятьдесят шестого года. Стал вспоминать, откопал затерянные фотографии. Почувствовал, что рад письму. Все оставшиеся дни ноября жил ожиданием этой встречи. Вернулся с вечера потерянный, уязвленный. Перепад в настроении, перепад в мыслях. Моей судьбой были удивлены. Учителя поджимали губы, старались скрыть разочарование. Но стоило кому-то из них начать вспоминать, и разочарования прорывались. Я не был первым учеником, но я всегда был среди первых. Учителя не стеснялись в прогнозах, сомневались только в одном: где я проявлю себя? В физике, в математике, в живописи? Никто бы не удивился, узнав, что я стал писать, избрал путь журналиста. И все-таки диапазон воображения был ограничен. Столярный цех туда не попал.
Меня окружали не просто сверстники, одноклассники, меня окружали студенты, почти дипломники. Они смотрели на меня с испуганным удивлением, и в каждом взгляде я читал: «Посмотрите на него. У этого человека не сложилась жизнь». А что они вообще знали о сложившейся жизни? Кто их убедил, что, сидя в институтском гнезде, они назавтра непременно взлетят? Я не отстал от них, нет. У меня длиннее полоса разбега. Да, я просто дольше бежал по земле.