Ша-а-гом!.. Спешились!
Минутная передышка. Сейчас их поведут в конюшню. Надо успеть отдохнуть. Иные заявлены на следующий ездовой час.
У Орфея отгул. Казначей болен. В утренние часы он подменял Казначея. Блаженные минуты.
Кеша берет Орфея под уздцы, ведет его вдоль ипподромного поля, подальше от людских голосов, в тишину. И, может, от тишины становится прохладнее.
Всякая история имеет продолжение. Теперь, мой друг, ты знаешь, что такое любовь. А впрочем, нет. Кеша раскинул руки, подставил лицо вечернему солнцу, блаженно улыбается. Что такое любовь, не знает никто.
Почему? Все потому же любовь Разрешается произносить только шепотом. Тсс ясно. Любовь И я не что иное, как одна из ее составляющих.
Не понял? По глазам вижу, не понял.
Послушай, тебе ведь нравится Находка? Ага, вон уши как заходили волнуешься. И правильно делаешь. Так вот я это ты. Только в человеческом варианте, понял?
Ты хочешь знать, что было дальше?
Был страх. Да, да, житейский страх.
Мы боялись потерять друг друга. Смешно, правда? На часах без пяти семь, ее нет. Не нахожу себе места. И мысли в голову лезут самые ненормальные что-то случилось.
Задержусь я, мало ли причин: поругались с заказчиками, подбросили срочную работу, халтура подвернулась. Соседний завод нас балует: три стенда оформишь девяносто рэ в кармане. У них там вечно какие-то конференции. Всякое случается: и в десять, и в двенадцать, а то и в два ночи возвращаешься.
И первый ее вопрос: «Где был? Почему не позвонил?» И еще Я не могу молчать. Какая-то немыслимая жажда общения. Мне все равно, кто мой собеседник, я должен говорить. Раньше я был придирчив, меня упрекали в деспотизме. Куда все подевалось? Я ослеп, или мне подменили глаза? Мне все нравится. Я отчего-то вечно взбудоражен. Такое со мной бывало в детстве Мне четырнадцать лет, я живу ожиданием праздников. Так оно и есть на самом деле: приближаются каникулы. Самым замечательным тогда были не праздники, а их предчувствие. Я как зачарованный листал календарь. Остается неделя, пять дней, три дня. В четырнадцать лет чудес не ждешь. Открываешь дверь, не удивляешься, застав на пороге Деда Мороза. И на нелепый вопрос: «Вызывали?» отвечаешь рассеянно: «Вызывал». У тебя свои радости, свои секреты. Праздники и существуют для того, чтобы непременно вместить их.
Никто не подозревает, что ты любишь поспать, поесть мороженого, можешь посмотреть три фильма в день. У праздников есть чу́дное продолжение каникулы. И все-таки не в них радость. Радость в предчувствии, в ожидании.
Ты не станешь просить денег. Ожидание тем и прекрасно, что оно осмысленно. Ты готовишься, копишь, выкраиваешь, отначиваешь, меняешь марки, ты собираешь свой маленький капитал. Как же приятно прочитать на лице своего сверстника отчаяние: денег нет, а в кино сходить хочется. А уж как хочется выпить газировки в буфете, купить вафельный стаканчик с мороженым! И чтоб непременно смотреть кино и есть мороженое. Так вот, тут и есть болевая точка, вершина твоего торжества. Увидев на лице товарища отчаяние, ты скажешь равнодушно: «Пошли, у меня есть». Ты потряс его не щедростью, не великодушием. Когда тебе четырнадцать, у тебя свой реестр достоинств. Ты потряс, ошеломил его своей независимостью. Неподчиненностью привычным ограничениям.
Да Да, мой милый четвероногий друг. Я живу ожиданием. Просыпаюсь, вспоминаю, что завтра мы должны встретиться. И мне хорошо. Томительно хорошо. До праздника один день.
Наши встречи могли быть чаще, но мы будто испытывали себя, смиряли свое нетерпение на день, проживали его, этот день, томительно, повторяя неустанно: «Завтра, завтра будет иначе». Была какая-то расчетливость в нашем упрямстве, нежелании ускорить очередную встречу. Наивные странности: словно бы радость, разбитая на семь равных частей, становится меньше. Промежуточный день, день длинный, день вечных раздражений, будто он не день нашей жизни, а придан нам в наказание, дабы отдалить тот, следующий день, день нашего календаря, день встречи. Мы избегали говорить о своих чувствах, вряд ли знали наверное, когда, где и как произнесем те извечные слова, слова-символы, слова-побудители. Возможно, мы боялись этих слов, как боятся обязательности в еще не проясненных отношениях. Мы встречались в семь. На этот раз опоздал я. Увидел ее взволнованное лицо и уже издалека стал что-то говорить в оправдание.
Она спешит мне навстречу, решительно встряхивает головой, и волосы, как серебристое пламя, взметаются вверх, и их уже рвет ветер, отчего сходство с пламенем еще больше. Она, как и я, говорит на ходу:
Знаю, вхожу в твое положение, ты прощен.
От быстрой ходьбы дыхание прерывается, она прикусывает губу. Надо перебороть волнение и уже спокойно спросить:
Сколько времени мы знакомы?
Я растерян, я не знаю, что отвечать на этот вопрос.
Мы знакомы, комкаю я слова, мы знакомы
Она понимающе кивает мне, сжимает мою руку:
Только, ради бога, не скажи, что мы знакомы целую вечность. Папа этого не поймет. Во всяком преувеличении должно быть чувство меры. Мы знакомы три года. Запомни: три года.
Голос у нее простуженный, глуховатый, и говорит она чуточку в нос.
Самое время познакомить тебя с папой. Поехали.
И мы едем. Когда-то надо знакомиться с папой.
Пока мы ловили такси, попеременно выскакивая на середину улицы с разных ее сторон, пока мы ехали в машине, нас засунули в грузовой «Москвич», и за нашей спиной перекатывались с грохотом два пустых бидона, пока поднимались на лифте в обществе мрачного владельца раскормленного черного терьера, пока Ада терзала дверной замок ключ отчего-то игриво проворачивался Так вот, пока все это в указанной последовательности совершалось, она вводила меня в курс событий. И мозг мой работал наподобие запоминающего устройства.
Папа обладатель окладистой бороды вразлет (явление по нашим временам редкое), не удивляйся, говорит она. Запоминай, говорит она. Смотри не перепутай, говорит она. Папа не любит болтливых, ироничных, суетливых, жестоких, апатичных, пьющих.
Папа любит скромных, гордых, умеющих слушать, хозяйственных, играющих в шахматы и преферанс. Папа интересуется литературой, политикой, садоводством, выписывает «Иностранную литературу», журнал «Вокруг света».
Папа равнодушен к футболу, хоккею, боксу. Терпеть не может курящих женщин, лотерею, ненакрахмаленные рубашки. Пьющих умеренно папа не любит тоже. Стеснителен, вспыльчив
Дверь внезапно открылась, я провалился в темноту прихожей, свистящий шепот преследует меня.
Но главное не папа. Папа вол, он тянет арбу. Главное сестра Лида. Деспот, истеричка, умная, коварная, красивая. Все!
Папа в дверях. Надо здороваться с папой.
Обладатель окладистой бороды вразлет стоит в темном проеме дверей, не зажигая света. Присутствие папы выдает белая рубашка. Настолько поздно, что резонно удивиться приходу гостей и не чувствовать за это удивление неловкости. Но папа интеллигент. Папа застенчиво улыбается:
Наденька, ты грешна. Могла бы предупредить Очень рад.
«Наденька?! Это что-то новое». Повторил имя про себя, попробовал принять его: не выговаривается, надо привыкать к другому образу. Оказывается, не всегда важно, как зовут, важно как хочется себя назвать!
Сестры Лиды дома нет. Папа встречает гостей сам. Папу в доме чтут и по возможности оберегают. Папа заслуживает внимания. О любви говорить не приходится. Папу любят. Константин Аверьяныч Петров проректор крупного института. Однако не в этом суть. Папа филолог, автор солидных трудов.
Прошу.
Большой кабинет. Тяжелое кресло, приземистый стол, под стать ему стулья, тяжелые, неповоротливые. Ковер на полу. Массивная лампа и конус света, стоящий, как желтая пирамида, прямо на столе.
Пахнет пылью, старыми переплетами. Книг много. Их просто не видно. Шкаф во всю стену. Это только начало, за ним еще шкаф, еще дальше полки. В кабинете не принято зажигать верхний свет. И вообще книги лучше смотреть днем.
Все испытывают чувство неловкости. Папу шокирует его собственный, излишне домашний вид, меня позднее вторжение, а Аду обыденная мужская несуразность: чего ждем, почему стоим Вроде как познакомились и в то же время нет. Что-то сбивчиво пробормотали в передней. А теперь вот стоим и не знаем, повторить все заново или оставить все как есть. Крутимся у самых дверей, кто кому должен уступить дорогу: я гость, папа старше, Ада женщина.