Не могли бы вы завтра приехать часам к пяти?
Экое благородство: не ругает, не отчитывает.
Согласился. На благородство благородством:
Приду.
Вот и хорошо. Поможете мне трех новичков на ноги поставить.
А если бы я не задержался и со мной не оказалось сигарет? Открывает Александра Петровна дверь, а там никого.
Александра Петровна принимает условия игры, кокетливо улыбается:
Я бы набралась дерзости и позвонила вам домой.
Из трех новичков явился один.
Здравствуйте.
Здравствуйте.
Так это вы?
Тут мы вдвоем. Очевидно, я. Выполняю личную просьбу тренера, буду ставить вас на ноги.
Вы это серьезно?..
Да как вам сказать? Я же объяснил личная просьба тренера. Группа занимается давно. На первых порах страховка не помешает. Начнем?
А если я не захочу?
Тогда хоть оставьте адрес. А то пропадаете в никуда, начисто.
Что почувствовала мама? Отчего она меня донимает расспросами?
Вы давно знакомы?
Три недели.
Она хороша собой?
Пожалуй.
Как ее зовут?
Ада.
Странное имя. Кто ее родители?
Не знаю.
Где она живет?
Не имею представления.
Она учится, работает?
Не знаю.
Сколько ей лет?
Не знаю.
Котлеты в холодильнике. Кофе на плите. Я побежала.
Ты считаешь?..
Подай мне пальто. Как выглядит твоя мать?
Отлично. Кругом шестнадцать. Ты мне ничего не ответила.
Разве?.. Но ведь и ты мне ничего не ответил.
Я другое дело. Я не знаю.
Она на много моложе тебя?
Не знаю. Ну что ты морщишься? Я действительно не знаю.
Что же ты намерен делать?
Любить.
Тогда это к лучшему. Когда знаешь так мало, проще забывать.
Не всегда. Иногда хочется узнать больше. Твой совет?
Тебе не нужен совет, ты ждешь подтверждения своих желаний. Что бы я ни сказала, ты поступишь по-своему.
Мать права. И чувство вечной материнской правоты угнетает меня.
Я знаю, матери хочется, чтобы я настоял, упросил дать мне совет. Знаю я и совет, который она даст. Мать не очень изобретательна в своих поучениях. Единый стиль в отношениях со мной. Возвращайся! Уезжай! Жди! Откажись!
Сегодня совет в том же духе.
Забудь! бросает мать, хлопает по моим карманам рукой, достает зажигалку: Угости сигаретой.
Моя мать Вера Васильевна Савенкова. Причуды начинаются, стоит нам появиться на людях вместе. Мне тридцать два, матери пятьдесят четыре. Я выгляжу старше своих лет, мать моложе.
Она приходит в восторг, когда меня принимают за ее мужа. Я терпеливо сношу эти самовосхищения, подыгрываю ей. Игра затянулась. Вот уже восемь лет как подыгрываю.
В наших отношениях сосуществуют два взаимоисключающих принципа: диктат матери и договоренность «у каждого своя жизнь, без свидетелей» сосуществуют негласно, и мы верны им.
Сначала школа и ночь после ее окончания. Потом институт. День, вечер, ночь накануне распределения. Во времени ты обозначен, осталось определиться в пространстве.
Мы сидим друг против друга, мать разливает остатки цимлянского игристого по бокалам.
Я разглядываю свою мать. Мать у меня красивая и совсем еще не старая женщина.
Прозреваешь внезапно, а потом тяготишься прозрением.
Все эти годы я вроде как стоял на пути матери, дорожил своей бестревожной жизнью, высмеивал ее поклонников, грубо высмеивал, чувствовал над ними здоровое, юношеское превосходство.
Я ощутил, увидел неосмысленную прежде, незримую свою жестокость. Поняла ли она меня, или обостренное материнское чутье подсказало ей, озарило сознание. Мать прикоснулась к моей руке, сжала ее:
Все глупости. Твоя мать самостоятельная женщина. Погиб твой отец, думала, будет у тебя хороший отчим, не получилось, решила хватит. Поживу одна. И ты знаешь, понравилось.
Матери очень хотелось убедить себя. Она делала это так искренне, что даже я начинал верить ей. В матери умерла незаурядная актриса.
Каждый по-своему, мы ждали этого дня. Именно сегодня этот навязчивый вымысел слишком очевиден, но мать упорствует
Не уезжай. Останься со мной. Другой правды нет. Не терзай себя. Мать заплакала. Не навзрыд, не в голос, а как-то сиротливо, затаенно.
Так и закончился наш самый важный, по сути бессловесный, разговор.
Меня распределили в один из проектных институтов Москвы. Здесь мне надлежало, по словам матери, проложить свою тропу. Из подающих надежды к надежде русского зодчества.
Я до сих пор не могу понять, почему мать воспротивилась моему вероятному отъезду. Мать современная женщина. Она умела любить и была любима. В юности подобные мысли я гнал от себя. Даже намек на нечто подобное приводил меня в бешенство. Но мы взрослеем, положено считать, мудреем. Уже в юности начинаем осуждать бескомпромиссность отрочества.
«Познакомься, это мой хороший знакомый (или друг нашей семьи)», говорила мать, и я с неохотой протягивал руку. Если «знакомый», я готов был смириться, но «друг семьи» В семье нас двое, значит, этот человек и мой друг. Я придирчиво разглядывал человека (своих друзей я выбирал сам, этого мне предлагали). Мне все не нравилось в нем: его лицо, его улыбка, его походка. Я был непреклонен, я мог сказать во всеуслышание: «Нет, на мою дружбу вы можете не рассчитывать». В то время я уже где-то прочел, что дети жестоки и эгоистичны, что они ни с кем не желают делить материнскую любовь. Хорошие знакомые появлялись все реже, однако чувство неприязни к друзьям матери не становилось меньшим. Впрочем, мое постоянство иногда нарушалось, я готов был уступить матери, ставил себя на ее место, пробовал выбирать наиболее достойных, интересных. Мать выслушивала мои фантазии, затаенно вздыхала. «Ты очень добр, говорила мать, спасибо тебе».
Когда бунтовал, а бунтовал я чаще, грозился убежать, утонуть, мать страдальчески улыбалась, словно просила у меня прощения, и непременно добавляла при этом: «Ты моя забота. Ее мне хватит на всю жизнь».
С какой легкостью мы повторяем эти слова: «Время необратимо», принимая лишь отдаленно, что сказанное относится к нам самим. Мать становилась другой, старела, наверное. И с уходящими годами ощущение тревоги росло во мне. Мы как бы менялись местами. Теперь уже мать стояла на моем пути. Мои мысли, поступки обременял дополнительный груз: «Что скажет мать? Что подумает мать?» Иначе говоря, мысли, поступки уже не принадлежали только мне. Их приходилось все время делить между мною и матерью.
Я негодовал, мой протест выглядел вполне пристойно: «Я взрослый человек, я требую самостоятельности, я имею право определять свою жизнь сам». Традиционный бунт. Протест, равнозначный послушанию. И все довольны. Мать привычности бунта, я сокрытию истины. Матери нравилось одиночество. Но оно не было одиночеством. Рядом существовал я. Ее отношения с мужчинами не имели смыслового итога. Они не создали спутника жизни. Все заботы о моей матери, как прежде заботы обо мне, ложились на одни плечи. Мне не с кем их было разделить.
Мать разглядывала свое лицо в зеркало, и с не меньшей дотошностью в ее лицо всматривался я, отмечая мысленно неизбежные штрихи старения, блеклости. Теперь все совершалось в обратном порядке. Ее присутствие разрушало мои отношения с женщинами. Мать не одобряла моих новых знакомств, делала это на свой лад. Она не высмеивала их, нет, мать молчала. Это был ее стиль: казнить молчанием, не замечать, не слышать имен моих знакомых, а раз не слышать, значит, получить право путать имена, отвечать на телефонные звонки с той степенью дерзости, которая если не оскорбляла, то по меньшей мере озадачивала женщин, рождала подозрительность и в конце концов приводила к разладу между нами.
Мои поклонницы, услышав имена несуществующих соперниц, к которым я уезжал на день рождения или, еще того хуже, представиться их родителям, мои поклонницы трезвели в одночасье, закатывали мне сцены и
Слава богу, я отходчивый человек. Возможно, мне следовало быть более нетерпимым. Не единожды я выговаривал себе: «Как она смеет? Я взрослый человек. Завтра соберу вещи» А рядом, за спиной, в моем воображении чеканил слова другой голос: «Так и должно быть. Ей хочется лучшего. Она не знает этих людей, она уверена, я тоже их не знаю. Будет что-то стоящее, она уступит. Ей попросту нужны гарантии: это настоящее».