Лялькевич хлопнул его по плечу.
Тише вы, гром петровский! Что же вы ответили?
Принял делегацию с почетом и дипломатически отказался. Не имею права, говорю, ярасстрига.
И уже нельзя поправить?
Что?
Стать вам попом?
Кузнец вытаращил на Лялькевича глаза.
Погодите! Вы считаете, что нам это на пользу?
Думаю, что не помешало бы. Нашим людям легче было бы приходить к иону, а ему ездить в город, в соседние деревни. И вообщевстречаться с разными людьми, «ладить» с властью. Не заманчиво разве?
Кузнец хлопнул себя по лбу.
Ах ты, горе мое! Как же это я, такой мудрец и хитрец, не додумался? Правду говорят, век жививек учись. Побоялся, что риза моя не понравится хлопцам. Они любят кузнеца и рыболова Ладно, Владимир Иванович, попробую начать переговоры. О результатах сразу же уведомлю.
Когда обсудили подпольные дела, кузнец предложил:
Давай споем, Владимир Иванович.
Что вы! комиссар растерялся от такого неожиданного предложения. Услышат, что подумают? В таких условиях. Да еще под праздник.
А мы так, чтоб никто не слышал. Он подвинулся к стене и, не ожидая согласия, тихо запел:
За Ciбiром солнце сходить
Хлопцi, не зiвайте
Лялькевич не выдержал, подтянул:
Ви на мене, Кармелюка,
Всю надiю майте!
Так, вполголоса, пропели два куплета. Алексей Софронович вздохнул и похвалил:
Добре, сынку! Эх, рвануть бы нам с тобой в полный голос! И, наклонившись к Лялькевичу, запел еще тише, без слов, «Священную войну».
Сашу будто током удариловсколыхнулся, дрогнул каждый нерв.
Эту песню она впервые услышала несколько дней назад: здесь же, в этом закутке, в такой же вечерний час, так же почти шепотом Лялькевич обучал Даника. И вот уже ноет кузнец. Нет, он не один! Поет комиссарСаша слышит его голос. И сама она тоже поет, суровая мелодия звучит в душе, заполняет все ее существо. Она подошла к поющим, заслонила их от окна. По песня смолкла. Алексей Софронович гневно прошептал:
Гнилой фашистской нечисти
Загоним пулю в лоб,
и соскочил с лежанки.
Пора мне. Хлопцы ищут. Как бы они там не отчебучили чего-нибудь без меня.
Хлопцев берегите, Алексей Софронович, с отцовской заботой сказал Лялькевич.
Однажды Даник и Тишка взволнованные вбежали в горницу. Даник тащил приятеля за руку. Тот не очень упирался. Маленький, в расстегнутом кожушке, в больших стоптанных валенках, Тишка выглядел каким-то странным, встопорщенным.
Лялькевич и Саша встревожились. Ребята никогда не врывались в хату вдвоем, они редко ходили вместе, чтоб не выставлять напоказ свою дружбу.
Ребята остановились у порога. Даник, запыхавшийся, красный, бросил быстрый взгляд, нет ли посторонних в доме, и сразу же обратился к Лялькевичу:
Товарищ комиссар! Скажите вы ему Вот еще дурак!
Тишка стоял бледный, посиневшие губы передергивались, словно от боли, а глаза горели таким гневом, что Саше стало страшно.
Все равно я застрелю этого гада! Все равно я убью его!.. Все равно, прошептал он, сжимая кулаки.
Эх ты, подпольщик!.. прикрикнул Даник.
Лялькевич понял, что случилось что-то очень серьезное, и показал рукой на угол за печью, который стал местом подпольных переговоров.
Хлопцы прошли туда и встали, прислонившись к степе. Лялькевич шепотом приказал:
Докладывай, Даник.
Полицаи арестовали Ганну из Репок. Кто-то донес, что у нее партизан ночевал Вели ее, а мы за лавкой стояли, следили. А тут дочка ее, Манечка, годиков шесть ей, бежит следом, цепляется за кожух, кричит: «Мама! Мамочка!..»
Даник замолчал и будто проглотил что-то. А у Тишки глаза наполнились слезами. Он сорвал с головы свою овчинную шапку и закрыл ею лицо.
Фашист проклятый! Все равно я его!..
Ты его! Ты нас провалил бы, как эсер какой-нибудь!
Спокойно! потребовал Лялькевич. По порядку! Что было дальше?
Гад этот, бандит Гусев, теперь уже и Даник чуть не скрежетал зубами, как схватит девчонку да как швырнет в снег, будто это не ребенок, не человек Сволочь он! Ну, Тишка и не выдержалза пистолет Хорошо, что я увидел. Я не знал, что у него пистолет У нас было постановление: днем оружия не носить. Зачем же он носит, словно анархист какой? Хорошо, что я успел схватить его за руку и вырвать. Даник достал из кармана пистолет и протянул Лялькевичу. Счастье, что нас никто не видел. Сами себя выдали бы Понимаешь ты?..
Все равно я его убью! с детским упрямством твердил Тишка.
Лялькевич присел на скамеечку.
Саша, последите, пожалуйста, чтоб нас не захватили врасплох, попросил он.
Но Саша уже стояла на страже: прислушиваясь к их разговору, не спускала глаз с окна, из которого была видна калитка.
Лялькевич спросил Тихона сдержанно, но сурово:
Что же это ты, герой, всех нас погубить хотел?
Не мог я, товарищ встрепенулся паренек.
Нервы слабы? А партизану, подпольщику нужны крепкие нервы. Очень крепкие! Ты представляешь, что наделал бы твой выстрел? Тыодного Гусева
Я бы их всех четверых
Допустим. А потом?
Тихон молчал.
Ну, а потом? Потом что вы делали бы?
Убежали б, неуверенно прошептал Тишка.
Убежали! передразнил его Даник. Куда б ты убежал?
Далеко не убежишь по такому снегу. Ну, допустим, убежали бы. Вы молодые, ловкие А мы? Фашисты сразу схватили бы твоих сестер, мать, меня, Сашу. Ты подумал об этом?..
Тихон ниже склонил голову.
Ни о чем он не думал! корил друга Даник.
В нашей суровой борьбе со страшным и безжалостным врагом самое главноедисциплина. А ты нарушил ее, нарушил постановление организациине носить оружия. По сути, ты нарушил присягу. Мало того, у тебя нет выдержки. Значит, слаба воля. А если ты попадешь в еще худшую переделку? Можем ли мы, твои товарищи, быть уверены, что ты нас не подведешь?
Товарищ комиссар!.. Да я умру, если надо
Умереть на войне легче всего. Если б мы думали о смерти, чего стоила бы наша борьба! Мы думаем о жизни, о будущем своих близких, народа. Поймите вы, горячие головы. Мы не отказываемся от таких выстрелов, но сейчас наша основная задачасобирать, сплачивать силы для мощных залпов, которые мы дадим по врагу. Вместо того чтобы стрелять, когда уже поздно, надо было раньше подумать о Ганне. Почему мы не уберегли этого дорогого для нас человека, мать? Почему не предупредили? Что за партизаны у нее бывали? Из какого отряда? Нам должно быть стыдно, что мы не знаем. Стыдно и больно!..
Она не шла на связь, стал оправдываться Даник, понимая, что укор этот относится не к одному Тишке, а ко всей организации. Мы пробовали связаться с ней еще осенью. Сам Старик этим занимался. Но она и ему не поверила. Она никому не верила. Мы решили, что тогда она просто так, не подумавши, испекла хлеб партизанам, а потом испугаласьи теперь к ней не подступиться.
Плохо, выходит, мы знаем, что делается в деревне. А мы должны знать все: что думает, чем дышит каждый человек. А одна ли такая Ганна?.. Передай, Даник, Старику, чтобы он помог пристроить ее детей.
Саша вздрогнула. Неужели немцы могут тронуть детей? Да, они и на это способны. Саша вдруг подумала, что с арестом Ганны могут выплыть на поверхность осенние событиябегство партизана из колодца, смерть Кузьмы. Она решила сказать о своих опасениях Владимиру Ивановичу, чтобы он на всякий случай имел это в виду. Когда же заговорили о детях, Сашей снова овладело тяжелое чувство, от которого она так страдала в начале войны, да и теперь иногда ей казалось, что только одна она такая трусиха. А Лялькевич, Даник, Старик, Толя, все остальные страха не знают. Наивная женщина! Она не понимала, что сила не в том, чтоб не испытывать страха, смерти каждый боится, а в том, чтобы уметь пересилить его. Она не скрывала этого чувства и от Даника, Поли и даже от соседей, а вот Владимиру Ивановичу она ни за что не выдаст себя. Ни словом, ни движением! Потому и решила промолчать. Однако комиссар сам все понимал и учитывал;
До истории с Кузьмой не докопаются? спросил он Даника.
Нет! уверенно ответил тот. Никто ничего не знает. Только бы молчала тетка Хадоська. Она сильно набожная стала, день и ночь молится