Саша не ошиблась, когда решила, что он пришел в деревню не только для того, чтобы залечить раны. Он сразу же взял в свои руки руководство их группой, и теперь вся деятельность молодых подпольщиков направлялась им.
Как видно, он руководил не одной их группой. Поддерживая тесную связь с отрядом, Лялькевич делал нечто значительно большее Недаром уже через несколько дней послал он Даника в Гомель с каким-то секретным поручением. От него Саша узнала, кто такой Старик, имя которого хлопцы держали в тайне даже от нее, члена организации.
Вечером в сочельник за окнами их хаты послышался сильный и красивый мужской голос:
Шчадрую, шчадрую
Каубасу чую.
Дайце каубасу
Дамоу панясу,
Дайце другую
Яшчэ пашчадрую.
Потом тот же бас крикнул на всю улицу:
Хлопцы! Вы давайте дальше, а я забегу в эту хату. На колбасу тут надежды мало, да хочу поглядеть, что за человек пришел к Федоровой дочке. Говорят, песен много знает. Может, мы с ним споемся!
Кузнец наш. Чудной человек. Сам коваль, и фамилия Ковалев, объяснила Саша Лялькевичу, который молча лежал на кровати, прислушиваясь к щедровкам на улице.
Они были дома вдвоем. Саша готовила ужин. Занятая своим делом, она не видела, как улыбнулся комиссар. Да и трудно было увидеть: только половину хаты освещали красноватые, дрожащие отблески огня, горевшего на шестке, угол за печкой, где стояла кровать, тонул во мраке.
Колхозного кузнеца Алексея Софроновича Ковалева все считали чудаком. Был он когда-то дьяконом. Но году в тридцатом отказался от этой петрудовой профессия и пошел на завод кузнецом. Свой уход он объяснял шуткой: «За голос мой и имя«Алексейчеловек божий»батя по совету попа послал меня учиться на «отца святого», надеялся, что я митрополитом стану. Но спасла меня от духовного сана фамилия, она подсказала, что место мое не в церкви, а в кузне».
Голос у него был сильный, красивый, и к тому же он играл на гармони и скрипке. Вся округа знала его, он был гостем чуть не на каждой свадьбе, крестинах, гулянках молодежи. Бывало, выйдет вечером из хаты, услышит, что где-то на другом конце деревни, а не то и в соседнем поселке молодежь поет, послушает ижене: «Эх, мать, хорошо поют! Сбегаю подтяну».
Жена, с которой они жили душа в душу, никогда ему не перечила, и этот грузный мужчина в свои без малого пятьдесят лет с юношеской резвостью бежал на голоса, чтоб «сердце потешить». Кое-кто считал, что у коваля «не все дома».
Сбивала Ковалева с «нормального пути» еще одна «болезнь», которая, как он сам объяснял, и привела его из города в приречную деревушку, он был заядлый рыболов. За эту страсть да за веселый характер особенно любили кузнеца дети, они были его лучшими друзьями. Случалось, что в страду сломается жнейка или молотилка, прилетит конный в кузню, а коваля нету. В деревне знали, как его найтипо детским голосам у речки.
Кузнец отворил дверь в хату и, вместо обычного приветствия, грянул так, что колыхнулось пламя на шестке:
Рожде-ество-о тво-ое-о, Христе-е бо-о-же на-аш!..
Саша со смехом зажала уши: она любила этого веселого человека, знала, какой он шутник.
Дядька Алексей, дочку разбудите.
Он зажал ладонью рот.
Прости, отроковица. Позабыл. Мир дому сему! Снял шапку, вгляделся в полумрак. Говорят люди, доброго мужа тебе бог послал?
Муж как муж, улыбнулась Саша.
Говорят, песни знает?
Поет при случае. Петя! позвала она.
Заскрипела кровать, стукнул костыль, и Лялькевич вышел из-за печи. Кузнец передернул рыжими мохнатыми бровями, прежде всегда подпаленными, а теперь отросшими, и вытянулся.
Вот он какой, твой сокол! почтительно склонив голову, сказал Ковалев и поздоровался, четко выговаривая по-русски:Здравствуйте. Я здешний кузнец. Зашел познакомиться.
Лялькевич с теплой усмешкой на лице протянул руку, как старому знакомому:
Добрый вечер, Алексей Софронович.
Кузнец бросил на Сашу веселый взгляд, порывисто схватил руку комиссара, крепко сжал, накрыл широкой, как лопата, ладонью левой руки и с чувством потряс.
Рад, дорогой Владимир Иванович, что вижу вас во здравии. Спасибо тебе, Федоровна, что выходила человека.
Саша от удивления рот раскрыла.
Поздоровавшись, они сразу же ушли за печку, чтоб никто не увидел их, хотя заглянуть с улицы в окно было невозможно: стекла покрылись толстым слоем льда. Но осторожность не мешала. Лялькевич, поймав недоуменный взгляд Саши, пояснил:
Это, Александра Федоровна, тот, кого хлопцы Стариком называют.
Мне бы следовало обидеться! Какой я старик? пошутил Алексей Софронович и, понизив голос почти до шепота, стал рассказывать:Значит, так, Владимир Иванович В Гомеле я был, однако на завод не попалнемец организовал ремонт танков, поставил охрану. Мало людей осталосьзаводы эвакуированы, рабочий класс выехал в тыл. Кое-кого из знакомых все-таки на шел Надежныедружки мои давнишние, с которыми работал. Организации у них покуда нет, но теперь будет. Народ рвется мстить гадам. Главноеположить начало, сколотить ядро. За этих людей я ручаюсь.
Хорошо. Будете держать связь с вашими товарищами. Из таких вот групп мы должны создать в городе мощную боевую организацию. Таково указание партии, Хорошо, Алексей Софронович. Спасибо.
Не за что, Владимир Иванович. Все служим трудовому народу.
Саша стояла у печи, словно на посту, подкладывала в огонь щепочки, снимала с похлебки пену и слушала тихий разговор мужчин. В душе нарастал восторг: должно быть, оттого, что вместе с ними такой человек, как кузнец, и еще оттого, что комиссар доверил ей тайну, которую ребята скрывали, доверил даже большесекретный план.
С приходом Лялькевича Саша сердцем почуяла, какой огромный размах в тылу принимает борьба с врагом, как широко она разворачивается. И это, несмотря на все личные переживания, окрыляло, словно она поднялась высоко-высоко и увидела широкие просторы, где разгорался огонь сопротивления. Крепла вера в близкую победу. Теперь каждый факт, свидетельствующий о развертывании борьбы, приносил ей радость. «Вы хотели нас покорить, поставить на колени, так вот вамполучайте!»с ненавистью думала она об оккупантах. Кузнец-подпольщик почему-то особенно обрадовал ее.
Он сидел на лежанке и, наклонившись к Лялькевичу, который примостился ниже, на скамеечке, глухо бубнил (говорить шепотом он не умел):
Думали мы с хлопцами, кого бы еще втянуть в организацию. Оно верно, хороших людей много. Но яза осторожность. Пока предлагаю двух. Павлика Картуха и Леню Давыденко. Александра знает их, кивнул он на Сашу. За этих хлопцев я ручаюсь. Рыболовы!
Лялькевич сдержанно засмеялся.
Рыболовэто высшая аттестация?
Рыболовымои лучшие друзья. А за друзей своих я отвечаю, Владимир Иванович.
Ладно. Принимайте. Но договоримся так: о том, что в организации Александра Федоровна и Данила, новички пускай не знают
Данилу не скроешь.
И все-таки надо, пока не проверим людей в бою. А что до Александры Федоровны, то ее вообще, думаю, не следует открывать всем членам организации.
Значит, мне суждено таиться от своих! спросила Саша будто в шутку, но с ноткой обиды в голосе.
От немцев, Александра, прогудел в ответ кузнец. От полицаев. А свои будут знать. Не теперьпотом узнают. Беречь мы тебя будем, как глаз Не забывай, что в твоих руках не одна твоя жизнь Ты и без того делаешь большое дело.
Что я там делаю!
Не говори! Снасти, вылечить, укрыть рядового советского бойцаэто уже, брат ты мой, подвиг. А Владимир Иванович
Саша увидела, как Лялькевич сжал колено кузнеца, и тот умолк.
Они прислушались к шагам на улице, к щедровкам.
Не осуждаешь, Владимир Иванович, мою выдумку с щедрованием? спросил кузнец, помолчав минутку, и, не ожидая ответа, объяснил:Хотелось мне хлопцев вместе собрать так, чтоб эти гончие ничего не заподозрили. Еще неделю назад пошел я к Гусю, спросил: можно ли возродить старые народные традиции? Ты думаешь, этот пень сам решил? Черта с два! Поехал к хозяевам своимнемцам А там, видно, хитрый гад сидит: отдал приказвозрождать и поддерживать все, что связано с религией, с верой. Полицаи разнесли это по селу. И знаешь, что вышло? Решили наши бабки открыть свою церковь. А попа нет. Вот и явилась вчера делегация ко мнепредлагают занять этот высокий пост. Хо-о-хо!.. Кузнец забыл об осторожности и хохотнулточно рассыпал картошку по полу.