Теперь наследник этотв щегольском френче, в галифе пузырями, в ярко начищенных сапогахстоял рядом с Гришей, позевывал притворно, позванивал шпорами, повторял «такие-то дела», судя по всему, говорить им больше было не о чем.
Но вдруг Евлампий встрепенулся:
А знаешь, кто в нашем вагоне едет? Дзиконский, полицмейстер. И, помолчав, добавил:И где только вино достает? Пьян в дым. Все на свете могу понять, одного никак не постигну: зачем с самого начала войны водку прикрыли? Солдатских бунтов боялись, что ли? Ты что молчишь? Или и его не помнишь, полицмейстера? Раз уж Стасю забыл
Ну, полицмейстера-то помню!
Ух, и хлещет! Говорят, с горя. У него дочка в Петрограде застрелилась, вот он и пьет. Водку прикрыли, да уж полицмейстер-то для себя достанет. Будьте спокойны, у него пути для этого найдутся. Проговорив все это, ничуть не меняя тона, Евлампий зевнул:Пойти поспать, что ли. У меня завтра дел, дел не сочтешь! Похоже, оставят меня в Питере. У папаши рука там есть. Слыхал про моего папашу? Ба-альшие дела затеваеткожу взялся поставлять на армию, мерлушку С графом Шадурским за руку здоровкается. Графу, конечно дело, тоже нажить хочется, а сноровки нет, вот ему и приходится с Лещовыми компанию водить.
Он помолчал, подождал, не скажет ли чего Григорий Шумов, но не дождался и ушел в купе.
О курсистке Дзиконской Гриша слыхал. Про ее самоубийство толковал весь город. Сперва рассказывали «роковая любовь»; потом узнали о смертельной болезнискоротечной чахотке; наконец, будто бы пришло запоздалое письмо: «Отецпалач, не могу жить на свете».
Но как далеко все это было от Григория Шумова, от его новой судьбы, которая начнется завтра!
Не только о Дзиконскихон готов был уже забыть и о встрече с Евлампием Лещовым. Какое ему дело до этого земгусара! Скорей бы вернуться к своим думам о Питере, к неясным планам будущей университетской жизни Самый университет вставал перед ним то светлым дворцом небывалой красоты, то строгим храмом науки с величественными колоннами Знакомое волнение возвращалось к нему, он прошелся взад-вперед по ковровой дорожке
Дверь на площадку рывком открылась, и на пороге возникла рослая фигура в накинутой на одно плечо голубой шинели. В ней без труда можно было узнать Дзиконского, бессменнос 1905 годаслужившего полицмейстером в городе, где Гриша когда-то учился и откуда сейчас уезжал навсегда.
Да, это был все тот же Дзиконский, немного, впрочем, изменившийся: лицо его казалось одутловатым, под глазами даже при скудном вагонном освещении видны были лиловые мешки, пышные усы обвисли И только молодцеватость осанки осталась прежней.
Дзиконский шел зыбко. Поравнявшись с Григорием Шумовым, он остановился, неверным движением откинул полу шинели, вытащил из кармана синих кавалерийских рейтуз флягу, спросил Гришу:
Нет возражений?
И, расправив усы, приложился к горлышку фляги.
Гриша смотрел на него с содроганием: дочь застрелилась, а он
Кончив пить, Дзиконский погрозил Грише пальцем:
Подумайте, до чего доводит вас, господа учащаяся молодежь, излишнее образование. Подумайте об этом зрело.
Затем с той же зыбкостью, покачиваясь на ходу, двинулся вдоль коридора.
Скоро дверь дальнего купе захлопнулась за ним со стуком, в коридоре теперь было пусто, все пассажиры, вероятно, уже легли, ничто не мешало Григорию Шумову; и все-таки прежнее настроение, полное радостных предчувствий, так и не вернулось. Он постоял, подождал. Нет, видно, по заказу это не делается.
Что ж, придется тогда последовать примеру Евлампия Лещова!
В душном купе Гришины соседи лежали одетые: по случаю войны постельное белье не выдавалось.
Он поднялся по лесенке на оставшуюся свободной верхнюю полку, улегся поуютней и тут только почувствовал, насколько устал за сегодняшний день; что-то необычайно хорошеенеясно, как бы в утреннем тумане, начало возникать перед ним; надо было непременно разглядеть, что именно, припомнить, но ничего не припомнилосьсон властно овладел им.
Проснувшись, он поспешно, будто боялся опоздатьне пропустить бы чего, отдернул висевшую у самого изголовья плотную занавеску; окошко было уже не черным, а серым. Еще рано.
Д-да Такие-то дела, без особого удовольствия услышал он знакомый голос.
Евлампий лежал на соседней лавке и тоже не спал.
Такие-то дела. Она мне порассказала о тебе, Стася-то. Евлампий, приподнявшись на локте, подвинулся через проход к Шумовуот этого густо запахло душистой помадойи продолжал вполголоса:Кой-чего порассказала. Будто тебя выставили из реального училища. Правда, выставили?
Правда.
Я б на твоем месте не признался. Поди проверь теперь, выставили или нет. Дескать, сам по своей воле ушел: не хочу учиться, хочу жениться. Потом, будто в какой-тодемонстрации ты участвовал, по случаю Первого мая, что ли Вот еще охота была! Ну, тут-то и вовсе признаваться не стоит: за такие дела, слышно, начальство по головке не гладит. Мне, конечно дело, можешь сказать, не таясь, по дружбе. Молчишь? Значит, опасаешься. Ишь, когда спохватилсяопасаться. Снявши голову, по волосам не тужат. Ну ладно, скажу по правдежалко мне тебя Куда теперь подашься? Батька у тебя гол как сокол. Урочишки будешь давать? Учиться, видно, тебе уж не придется, да и поздно: вон какой мужичище вырос, хоть потолки подпирай.
А я как раз и еду учиться.
Куда же?
В Питер. В университет.
То есть как это в университет?
При свете тусклого, ввинченного в потолок ночника Гриша увидел, что Лещов даже привстал, свесив ноги в приход между полками.
Шутишь! Неужто в самом деле приняли?
Приняли.
Нет, ты смеешься! Тебя ж из училища-то выгнали.
Выдержал экзамен на аттестат зрелости, вот и приняли.
На аттестат А я-то все гляжу: разговариваешь ты со мной безо всякой охоты, слова отмериваешь, будто сам по целковому за каждое платил Теперь понятно. Загордился, значит. Нос воротишь от нашего брата. А наш брат и без аттестата не пропадет. Папашка мой не пропал, с графом Шадурским за руку здоровкается. И я не пропаду. Верно говорю или нет?
Гриша, не отвечая, повернулся к окну. Мгла как будто начала редеть. Какие-то тени мелькали за окном; это были, скорей всего, деревья.
И по какой же части ты думаешь определиться? снова заговорил Евлампий.
На юридический факультет поступил.
Адвокатом хочешь стать. Хлебное дело, скучным и даже каким-то подавленным голосом произнес Евлампий и за всю дорогу не обронил больше ни одного слова.
Гриша был рад этому. Уж одно то, что душистая голова земгусара отодвинулась куда-то к стене, казалось некоторым облегчением: и без того воздух в тесном купе был спертым.
Окошко светлело все больше. Гриша вглядывался в него не отрываясь. И наконец наступила минута, когда он увидел в тумане низкую равнину. Она казалась беспредельной.
Далеко-далеко на этой равнине сумрачные стлались дымы.
Но вот они начали медленно розоветьвместе с краем неба.
Солнце!
Это ж просто чудов такую щедрую на ненастье пору над городом встанет солнце!
Скоро стали видны и фабричные трубы, и они тоже были розовые; ими начинался рабочий Питер.
Еще немногои поезд вошел под высокиеиз железа и стекласводы: Варшавский вокзал!
2
Все еще держались погожие дни, светило неяркое северное солнце, на Большом проспекте Васильевского острова шуршали под ногой желтые листья Хорошо идти под этот мирный шорох без цели, без устали, пока наконец за самой дальней линией острова не откроется глазам лужайка, такая неожиданная, совсем деревенская, с еще зеленой травой, с задумчиво жующей коровой!
А за лужайкойновые кирпичные дома, высокие решетки, где-то на повороте подвывает трамвай Дальше, дальше! И уже сурово сверкает сталью Балтийское море.
Хорошо бродить без раздумий по незнакомым улицам. Дивиться невиданному размаху площадей. По широким ступеням спускаться к привольному простору Невы. Побывать в садах, уже печальных по-осеннему, к ним так идет траурное кружево чугунных оград.
И, конечно, еще и еще раз вернуться туда, где увековечен на гранитной скале полет могучего всадника.