Теперь он в отставке, не у дел.
А вы сказали: «Приезжает по делам».
Ну, это, брат, дела особые. Тебе не понять.
Может, пойму.
Да как же ты, братец, поймешь, когда я сам их не понимаю?
Вы все смеетесь надо мной, Федор Иванович.
Вот чудак! Зачем мне над тобой смеяться? Шебековы дела я и впрямь не совсем понимаю. Какие у него дела? Решил, например, онда не один, а с компаниейнажить деньги на железистых источниках, что бьют ключами из-под земли где-то в лесу, в нашем уезде. Вода, в которой растворено железо, надо тебе знать, очень полезна для хилых, малокровных. Да эти ключи в народе, говорят, давно известны. Сказки сложены про Железный ручей.
Гришу будто толкнул кто-то. Тайный советник сразу вылетел из головы, помнился только Железный ручей, его как будто отнимали у Гриши безвозвратно. Значит, все правда, о чем говорил Елизар Козлов! Будут железную воду продавать в бутылках по десять копеек.
Ты что загрустил, мужичок?
И Гриша, сам того не собираясь делать, начал вдруг рассказывать Федору Ивановичу, как он хотел идти в лес искать Железный ручейвот глупый-то был! Он думал, что ручей этот особенный, от него сгинут черные злодеи, а добрые люди на всем свете станут сильными и смелыми.
Ну конечно, несмышлен еще был, смущенно добавил он. В сказки верил
Арямов помолчал, будто задумался, потом сказал:
А я думаю, ты все-таки не этот ручей хотел искать, Григорий Шумов. Не печалься: может, придет время, и найдешь ты свой Железный ручей.
34
Не пора ли и в самом деле забыть Грише Шумову про Железный ручей?
Школьная жизнь потекла однообразно, день за днем, день за днем.
Учение Грише никогда больших хлопот не приносило: в его дневник опять посыпались пятерки с постоянством, угнетавшим Самуила Персица. В классе опять оказалось два соперникакандидаты на звание первого ученика. Пока что до сих пор, с прошлого года, считался первым Самуил Персиц.
Гришу, впрочем, это заботило мало.
Но что было удивительно: Стрелецкий перестал к нему придираться.
О, Виктору Аполлоновичу было сейчас не до Шумова.
Уже не только в училище, но и в городе узнали, что надзиратель первым после приезда нового директора вступил в черную сотнюв Союз русского народа.
Город был разноплеменный, в нем жило много латышей, литовцев, поляков, евреев; все они не имели особых причин питать теплые чувства к «обожаемому монарху» (так назвал царя Саношко в своей речи, которую он произнес в начале учебного года, после молебна).
Даже немецкие бароны, гордо считавшие себя верноподданными двух императоровНиколая Второго и Вильгельма Второго, даже они относились к черной сотне с некоторой брезгливостью. Они хотели, чтобы людей убивали по законуведь царские законы давали для этого большой простор. А черносотенцы этого правила не придерживались.
Но вот, ко всеобщему удивлению, в черносотенный Союз русского народа вступил и немецдоктор Рипке, сын пастора, брат той самой барышни, которая выбивала нагайкой глаза безоружным людям.
Оказалось, что доктор Рипке согласен принять православие.
Потом пошли в черную сотню купцы-староверы, лабазники, барышники. Рассказывали, что на собраниях Союза русского народа рядом с действительным статским советником Саношко сидит прасол Лещов.
Из педагогов реального училища в черносотенный союз не вступил никто, если не считать Виктора Аполлоновича.
Но зато приехал новый учительчерносотенец с громкой славой. Это был преподаватель естествознания, или, как тогда говорили, «естественной истории», со странной фамилиейНоготь.
Прославился он своими бесчинствами в кабаках Одессы. В министерстве сочли нужным «для пользы службы» перевести его, с повышением в чине, в Д-е реальное училище.
Стало в училище три черносотенца. Не так уж много!
И директор Саношко принялся беседовать с учителями, с каждым в отдельности, о благородных задачах Союза русского народа. Успеха он не имел. Большинство отвечало, что они чужды политике.
Арямов извинился за то, что он принужден напомнить его превосходительству: беседы с директором на подобные темы не входят в обязанности преподавателя космографии.
Голотский будто бы тоже ответил что-то строптивое и сразу же за это поплатился: его сместили с должности инспектора, оставив только преподавателем математики.
Прошло некоторое время. Нового инспектора не было.
И вдруг новость: исполняющим обязанности инспектора назначен Виктор Аполлонович Стрелецкий.
Он даже правила стал вывешивать в коридоре, возле учительской, подписывая их: «и. о. инспектора» и дальшекрасивый витой росчерк, в котором нельзя было разобрать ни одной буквы.
Ученики четвертого класса, злые на него за Леховича и Озола, кричали ему вслед: «Ио! Ио!»подражая ишачьим воплям.
Первый и второй классы придерживались стариныуже испытанного в прошлом году козлиного блеяния. Но теперь бывшего надзирателя все это мало трогало.
Он только изредка останавливался на пороге класса и зло вглядывался по очереди в лицо каждого ученика. Потом уходил.
Надзирателем вместо него был назначен безобидный старик, Тит Модестович, которому только всего и требовалосьдослужиться до пенсии. Даже фамилию его никто из учеников толком не запомнил, а все звали по имени-отчеству.
Однако безобидный этот старик потребовал у начальства, чтобы должность его называлась не «надзиратель», а «помощник классного наставника», как это и следует делать согласно циркуляру номер такой-то.
Директор велел разыскать циркуляр. Верно: в «проклятом» году, как называл Саношко пятый год, высшее начальство велело именовать надзирателей помощниками классного наставника, так как именно это название и было установлено для реальных училищ еще в конце прошлого столетия.
Директор недовольно пожал плечами, но циркуляру подчинился.
Эта крошечная по своему значению история стала каким-то образом известной реалистам, и они с искренним жаром полюбили старика, который, может быть, этого и не заслуживал: никаких других доблестей за ним не числилось.
Как бы то ни было, «Тит» (так его за глаза звали), чувствуя доброе к себе отношение учеников, сам тоже ни в чем не вредил им, а многих, особенно малышей, иногда и вызволял из беды, покрывал их проказы.
Не было никакого вреда от него и Григорию Шумову.
Если добавить к этому, что Стрелецкий стал появляться в классах реже, жизнь у Гриши пошла теперь, можно сказать, спокойная.
Правда, много хлопот доставлял ему оставшийся на второй год Петр Дерябин, с ним пришлось сесть на одну парту в августе месяце.
Перед этим Гриша подробно объяснил Никаноркину, почему следовало поступить так: Дерябин-то сел на второй год в первом классе ради него, ради Гриши! Тот как будто все понял, объяснение принял мирно, но сказал:
Ты только подставь шеюон сядет!
Гриша никому шею подставлять не хотел. Наоборот, он взялся командовать Дерябиным, заставляя того готовить уроки как следует. Но как раз это-то и оказалось самым трудным.
Дерябин учиться не хотел.
Ты ж говорил, что остался на второй год из-за меня? А теперь из-за чего не учишься? спрашивал Гриша сердито.
Отстань! Мое дело.
Зачем же я тогда пересел от Никаноркина?
Вот смола! Прилип Давай задачу, говори толком, как ее решать-то?
Гриша принимался объяснять задачу, а у Петра глаза постепенно становились бессмысленными, похожими на оловянные пуговицы.
Ты что, опять не понял ничего?
Задачи эти, говорил убежденно Дерябин, сочиняет тот, кто ничего другого делать не умеет.
Ты зато многое умеешь делать!
Видал ты, какие я два самострела сделал летом? Один из них тебе дарю! А ты говоришь: ничего не умею.
А когда вырастешь, тоже самострелы станешь делать?
Вырастуофицером буду. Подумаешь, нужны офицеру твои задачи! «Купец купил три фунта чаю» Да какой это купец будет покупать три фунта чаю? Он их тюками привозит, ему за это скидку с цены дают. На том и зарабатывает
В таких делах Дерябин разбирался куда лучше, чем в четырех действиях арифметики.
Он по-прежнему глотал «Приключения Ната Пинкертона», но с Гришей про это больше не разговаривал.