Шумов! Ты почему сноваслышишь, с н о в а! не поклонился мне?.. Как это «когда»? Сегодня.
И тут произошло неожиданное.
Поднялся со своего места Земмель и сказал слишком отчетливо, с латышским оттенком выговаривая окончания слов:
Он поклонился. Я шел сзади и видел.
А тебя об этом спрашивают?
Нет. Меня не спрашивают.
Так зачем же ты суешься?
Затем, чтобы сказать правду.
Стрелецкий беззвучно приблизился к Земмелю.
Тот стоял выпрямившись, выйдяпо правиламна полшага в проход между партами. Его широко расставленные глаза смотрели перед собой даже как будто сонно.
Ты! повысил голос надзиратель. Ты такой любитель правды?!
Да. Я люблю правду.
В классе за спиной надзирателя кто-то проговорил вполголоса, медленно, восхищенно:
Молодец, Земмель!
Стрелецкий круто повернулся на каблуках:
Кто? Кто это сказал?!
Молчание.
Значит, война! Ему, Стрелецкому, объявили войну вот эти тараканы! Ну, он справится Он скрутит вас, будьте спокойны, голубчики. Прежде всего надо составить списочек. И вот понемножку по этому списочку
Что вы сегодня такой бледный, Виктор Аполлонович?
Это вошел в класс Мухин, учитель русского языка; сейчас будет его урок.
Нездоровится? Мухин бережно поправил рукой свои золотые кудри вокруг лысины.
По скамьям пробежали смешки.
Стрелецкий нашел в себе мужество под эти смешки галантно раскланяться перед Павлом Павловичем и поблагодарить его за внимание.
На ходу он обернулся и кинул на приготовишек взгляд. Что это был за взгляд! Никаноркин потом утверждал, что взгляд этот был направлен на Шумова; Персиц же ясно видел: глядел надзиратель на Земмеля.
Как бы то ни было, решили: Земмелю и Шумову пока что на переменах из класса не выходить, сидеть смирно. А утром с Шумовым в училище будет ходить Никаноркинони оба в одной стороне живут.
Это зачем? закричал Гриша.
Ему и обидно было и где-то глубоко в сердце будто оттаивала льдинка: по-своему ребята заботились о нем.
Затем, чтоб ты и в самом деле кланялся. А то я тебя знаю! сказал Никаноркин.
Я кланяюсь.
Зазеваться можешь. Не заметишь «голубчика», то есть «козла», я хотел сказать. Тогдановый кондуит.
Почему это я зазеваюсь, а ты не зазеваешься?
Потому. Ребята, ей-богу не вруон на облака может заглядеться. Идет по улице, задрав голову, никого не видит.
Выдумываешь!
Один раз булочника Фриденфруга чуть с ног не сшиб. Хорошобулочник толстый, пудов на восемь, устоял.
Врешь!
Устоял, но ругался долго. По-немецки. Я только половину и понял.
Половину все-таки понял? засмеялся Персиц. Ты ж немецкого языка не знаешь.
«Швейн», говорит. Вот тебе и «не знаешь».
За шутками, за поддразниванием, подчас бесцеремонным, Гриша чувствовал поддержку товарищей. Нет, не один он на свете
И Земмель, и Никаноркин, и Довгеллону все за негогорой!
Нет, не все. Вон на первой парте сидит Шебеко. Он любил хвастать: его отецтайный советник, «ваше превосходительство». Ну, его отучили от этого! Целые две недели всем классом дразнили: расшаркиваясь, кланялись ему в пояс, величали «присохводительством», делали вид, что не решаются играть с нимробеют.
На третью неделю Шебеко такого издевательства не вынес, взмолился: «Ну, довольно, ребята!», чуть не заплакал. Его оставили в покоесамим надоело.
Теперь Шебеко глядит на Гришу не очень-то понятными глазами. Завидует, что ли?
Или вот Арбузников, сын богатого купца. Его привозят в училище на паре рысаков. Он не хвастает, но сторонится таких, как Шумов или Никаноркин. Ну и пусть сторонится, ему же хуже Скучно живет Арбузников, нет у него настоящих друзей.
А у Гриши они есть! Пусть не весь класс, но половинанет, больше половиныза него. Может быть, верные друзья и не дадут Стрелецкому погубить его?
А Стрелецкий, видно, только об этом и думает: как бы погубить Григория Шумова.
Скоро, однако, события повернулись так, что надзирателю стало не до Григория Шумова.
Учитель рисования Резонов принес в учительскую целую кипу карикатур, которые ему вручила накануне начальница женской гимназии.
Вручая, она сказала с кислой усмешкой:
Полюбуйтесь, чем занимаются ваши питомцы.
Карикатуры изображали кентавровконей с человеческими лицами. И лица эти возмутительным образом походили на известных городу педагогов реального училища. Кроме кентавров, был еще нарисован козел в белом пикейном жилетев нем без труда можно было узнать надзирателя Стрелецкого. Ясно, что все это творчество было делом рук реалиста, хотя рисунки и были найдены классной дамой в одной из парт женской гимназии. Виновница, Вера Головкина, вызванная к начальству, рыдала, но автора рисунков назвать отказалась.
И теперь Резонов, улыбаясь, раскладывал карикатуры на обширном столе в учительской. Он, видно, не склонен был придавать всему этому серьезного значения; наоборотнаходил забавным.
Но скоро ему пришлось изменить свое мнение.
Голотский, взяв один из рисунков, увидел изображение мясистого битюга со странно-знакомым лицом. Он побагровел:
Вас, кажется, это забавляет, молодой человек? прохрипел он, обращаясь к Резонову.
«Молодой человек»это звучало в устах инспектора довольно зловеще.
Ничуть. Резонов стер со своего лица усмешку. Ничуть!
Нет, смеха эти карикатуры в учительской не вызвали.
Педагоги рассматривали их по очереди, передавая друг другу.
Делюль, увидев на карикатуре рысака в пелеринке, зарделся нежно, как девушка.
Желающих смеяться не было. Но просмотр рисунков продолжался долго.
Он был прерван начальническим окриком:
Безобразие!
Над плечом Голотского склонился директор училища. Это был нездоровый, страдавший одышкой лысый человек с отечным лицом. Поговаривали о близкой его отставке.
Он редко поднимался на второй этаж из своего кабинета.
Не сразу разобравшись, что тут такое происходит, директор рассердился от этого еще больше:
Возмутительно!
Он схватил со стола медный колокольчик и изо всех сил затряс им. Учителя с опаской смотрели на его полураскрытый, чуть кривой рот: в прошлом году у директора был удар.
Теперь уж всем было яснои Резонову в том числе: история с рисунками так просто не кончится
На звонок прибежал испуганный Донат.
Господина Стрелецкого ко мне! Немедленно!
Началось расследование.
Неведомым путем чутье Виктора Аполлоновича безошибочно привело его к дверям третьего класса.
Автора карикатур он не нашел, но раскрыл тайно действующий тотализатор, без которого, в сущности, не было бы и возмутительных рисунков.
Рисунки же, как оказалось, обошли мужскую гимназию, коммерческое училище, побывали даже в семинарии. И наконец попали в женскую гимназию, оттудав руки Резонова.
А Голотский вспомнил, как, ухмыляясь и подмигивая, говорил ему о каких-то рисунках-пасквилях воинский начальник Головкин, играя с ним в преферанс в клубе Благородного собрания Инспектор тогда не придал этому значения.
Между тем дело получило широкую огласку в городе. Вольные уличные мальчишки при виде ксендза Делюля, которого они и раньше почему-то недолюбливали, кричали теперь по-жеребячьи: «И-го-го-го!» И лягали друг друга ногами в драных отцовых штиблетах.
Директор подолгу запирался вдвоем со Стрелецким в своем кабинете.
Виновного (или виновных) решено было найти во что бы то ни стало.
21
Отец Петра Дерябина, донской казак, дослужился до офицерского званияполучил чин хорунжего еще во время русско-японской войны.
В Прибалтику он попал со своей сотней к тому времени, когда по латышскому краю уже промчались карательные эскадроны драгун, оставляя после себя угли пожарищ и следы крестьянской крови. Казакам не пришлось запятнать себя позором, усмиряя бунтовавшие латышские и русские деревни.
Дело карателей втихомолку довершали банды немецких баронов. И не одних баронов: в окрестностях Двины-Даугавы черной славой покрыла себя дочка пастора Рипке, которая в мужском костюме ездила верхом во главе палачей и сама секла нагайкой безоружных: стариков, детей, женщин. На кончике нагайки был зашит кусок свинца: дочь пастора норовила стегнуть свою жертву по глазам. «На память», хохотала она, шпоря коня.