Вспомнив о Петре, Гриша скорей, чтобы успеть до звонка, побежал к нему в первый класс и отдал деньги.
Дерябин обрадовался, подкинул, любуясь, двугривенные на ладони, но не забыл сказать:
Здесь только сорок копеек. За тобой еще двадцать.
Ладно.
Теперь играю только на Делюля, слышишь? Верное дело!
Слышу. Ладно.
Нет, вышло совсем не ладно. Дерябин поставил ставку на Делюляи ксендз вышел опять вторым. Что за притча! Дождавшись четвергаэто был Делюлев день, Дерябин упрямо поставил опять на него, и ксендз снова вышел вторым. Скоро и сорок копеек были проиграны.
Все пропало, все спуталось: теперь Дерябин и не помнил уже толком, сколько он поставил за Гришу, а сколько за себя самого.
А Гриша помнил только одно: из долгов ему теперь не вылезти. Он был должен Стрелецкомутам, наверное, уже наросло до рубля, потом Дерябину и, наконец, Никаноркину.
На уроке чистописания он сидел смутный, задумчивый.
Ты куда пером тычешь? сердито прошептал Никаноркин.
Гриша встрепенулся и посадил в тетрадь кляксу.
Ну вот! Держишь перо, как полено! проворчал Никаноркин.
А тебе какое дело?
Да ты что ж, малец, не понимаешь: тебе теперь нужно на круглых пятерках учиться
Тут к их парте подошел учитель чистописания, и разговор оборвался.
После урока Гриша спросил Никаноркина с обидой:
Это почему ж я должен на круглых пятерках учиться? И так уж ребята дразнят: зубрила-мученик!
Ты-то зубрила? Знаю, какой ты зубрила. Ты дома и учебников в руки не берешь
Да тебе какое дело, спрашивается?
Отвечается: соседское. По-соседски помочь хотел.
А ты б себе помог. Сам только по чистописанию и получает пятерки, а по русскомутри с минусом.
Чумовой! Ты всегда был чумовой. Не понимаешь: раз у тебя нет денег расплатиться со Стрелецким, одно тебе спасеньеучиться отлично. Тогда и надзиратель ничего тебе не сделает. Стань первым учеником
Это ты чумовой, а не я.
Стань первым ученикоми никто тебе тогда не страшен.
Сам знаешь: первым будет Персиц.
У него круглых пятерок нет.
Зато нет и троек, как у меня.
Чтоб не было троекэто от тебя зависит.
Отстань! Умник нашелся! Не умею я писать красиво.
Чистописание труды любит. Ты привык все на лету схватывать, а тут потрудиться надо.
Отстань!
Но Никаноркин не отстал:
Приходи ко мне сегодня вечером.
Это с какой же радости?
Будем вместе заниматься.
Спасибо!
Ну, орехи будем щелкать. Согласен?
Откуда у тебя орехи?
Да уж найдем. Приходи, у меня отец в Ригу уехал.
Слова о том, что отец Никаноркина уехал, заинтересовали Гришу больше, чем орехи. Тоже не сладко сидеть все вечера в квартире Белковой. Ему почему-то представился совсем пустой домотец-то Никаноркина уехал. В таком доме хоть на голове ходи! А может, и в самом деле орехи есть
К вечеру он пошел прогуляться, взяв, впрочем, с собой тетрадку для чистописания, и ноги как-то сами собой принесли его на улицу, где жил Никаноркин. Вечер был совсем синий, выпавший снег к тому времени лег уже прочно, дома стояли принарядившиеся, с пышными шапками на крышах.
Гриша разыскивал Никаноркина по адресу, который тот записал красивыми буквами на бумажке.
И неожиданно пришел к домику со знакомой вывескойна вывеске были нарисованы голубые баранки и коричневая колбаса с синим шпигом; здесь проезжал он вместе с отцом и Шпаковским в августе месяце. Только лавочника с оловянным лицом не было у входа. Ну, это понятно: в холод оловяннолицый сидит в лавке.
Гриша еще раз сверился с бумажкой: нет, дом был тот самый, ошибки нет!
Он постоял в нерешительности: что ж, значит Никаноркин был сын купца? Он и не знал
Никаноркин о себе не рассказывал, а сам про Гришу все знал: и кто его отец и сколько Гриша должен Стрелецкому и Дерябину. Ну все на свете знал востроносый!
Слегка даже осердясь после этих дум на приятеля, Гриша открыл дверь лавки и шагнул за порог.
Большая лампа под жестяным абажуром горела среди обширного, как лабаз, помещения; на полу стояли какие-то тугие кули, ящики, открытая бочка, на полкахжелезные и стеклянные банки. Густо пахло мочалой, керосином, сельдями.
Среди этого богатства и в самом деле сидел оловяннолицый, пил чайгрелся.
Гриша несколько секунд разглядывал лавочника. Нет, это не отец Никаноркина, тот ведь уехал в Ригу. Купец с таким же вниманием глядел на него, не отрывая, впрочем, от бороды окутанного паром блюдца.
Тогда Гриша решил поклонитьсяс той учтивостью, с которой раскланивался обычно при встрече с педагогами.
Лавочник благосклонно кивнул головой, хотел что-то сказать, но тут из-за мучного чувала вынырнул Никаноркин и, схватив Гришу за руку, повел его за собой. Идти надо было осторожно: под ноги попадались какие-то рогожи, неясно белела куча мела Но вот Никаноркин благополучно привел своего гостя в комнату, единственным украшением которой были могучие фикусы, наглухо загородившие низенькое окно.
Посреди комнаты стоял голый сосновый стол, а в сторонке висела ситцевая занавеска.
Гриша, снимая пальто, спросил потихоньку:
Это кто там сидел, чай пил?
Нефедов. А что ты шепчешь, испугался, что ли?
Чего мне пугаться-то?
Это Нефедов, хозяин. Мой батя у него в приказчиках.
А сам Нефедов тоже тут живет?
Нет, он во флигеле. Флигель во дворе громадный, пять комнат. И сад большой. А нам Нефедов велел жить при лавке. Отец-то мой, выходит, днем приказчик, а ночью сторож. Позавчера Нефедов послал его в Ригуза товаром. А ты чему радуешься?
Гриша и в самом деле повеселел: отец Никаноркина уехал, а оловяннолицый сюда тоже не сунется, уйдет к себе во флигель скоро, никто им не будет мешать.
Но им помешали! Где-то совсем близко послышались шепот, сдавленный смех, даже писк какой-то.
Гриша оглянулся. Занавеска, разрисованная неправдоподобными зелеными розами, колыхнулась, в образовавшуюся щель выглянули быстрые глаза и сейчас же скрылись. И опятьсмех.
Наташка, косы оборву! сердито крикнул Никаноркин. И помолчал выжидая.
За занавеской утихли.
Тетрадь свою принес? спросил Никаноркин строго.
Принес.
Тогда садись. Вот сюда. Бери перо.
Усадив Гришу, Никаноркин сел напротив и поглядел перед собой изменившимися непонятным образом глазами: слегка сонными, будто застланными чем-то, совсем как у преподавателя чистописания Ивана Ивановича Невинного.
Гриша заинтересовался этой переменой и даже отложил перо в сторону.
Но Никаноркин нахмурился и велел:
Гляди! Гляди, как я держу вставку. А ты как держишь?
Гриша осторожно взял ручку (Никаноркин называл ее вставкойв нее перо вставлялось), сложил пальцы как можно аккуратнейне помогло. Никаноркин заворчал:
Это ж не полено!
Я знаю, что это не полено.
А знаешь, так и держи, как полагается.
«Вот уж позвал в гости! подумал Гриша. Угостил орехами!»
Как полагается! продолжал Никаноркин. А ты?
У меня рука такая, обиженно сказал Гриша, я не виноват.
Рука у тебя самая обыкновенная. Чуть, правда, побольше, чем надо.
Кончилось тем, что Никаноркин сам насильно приладил Гришины пальцы и скомандовал:
Нажимай легонько! Да не сразу жми! Сперва потихоньку, вот так а к середине буквы чуть покрепче Да куда ты! Не дергай, говорю!
За занавеской раздалось хихиканье.
В последний раз, Наташка, слышишь? с угрозой прошипел Никаноркин, прислушался к наступившей тишине и опять насел на Гришу:Вот и испортил все дело! Смотри теперь, как буду я писать.
Под пером Никаноркина одна за другой стали возникать среди косых голубых клеток буквыкрасивые, чуть кудрявые, одного роста, с ровным наклоном.
Ну, такому искусству Гриша никогда не научится!
С испариной на лбуот старанияон начал: «Лиса в лесу»
Из-за занавески неожиданно вышли две девочки, зашагали было, взявшись за руки, через комнату, но не выдержалитопоча башмачками, кинулись с полдороги назад.
Никаноркин даже откинулся в изнеможении на спинку стула:
Видал? Это у меня сестрицы такие. Наташка всему заводила!
И вовсе не я! пискнули из-под занавески.