За какое это дело-то?
Стрясти б со своей шеи кого надо, вот какое дело.
Ну, это тоже один разговор. И за такой разговор не загреметь бы тебе, дядя, в штрафной батальон.
А мне хоть к черту в зубы.
Ишь, храбрый какой пока фельдфебеля рядом не видать.
Солдаты невесело рассмеялись.
После недолгого молчания сибирский стрелок снова заговорил:
Меня в третий раз ранило. После второго ранения довелось мне в питерский госпиталь попасть. Клиника Виллие называется Свел я там знакомство с одним студентом. На прощанье дает он мне листок. Про войну там объяснено всеот начала и до конца.
Где ж этот листок?
Где! Пошел этот листок, я так считаю, из окопа в окоп.
Ага. И выходит, Оськин, что врешь ты от начала и до конца.
Захотел бы я совратьвыдумал бы чего-нибудь похитрей, ума хватило бы, не то что у тебя!
Ян Редаль стал искать встреч со студентом-санитаром. Недаром же санитар передал ему листовку, сказав «осторожней». Выходит, везде найдутся свои люди. Надо только найти их.
Но первый же разговор с санитаром его разочаровал.
Студент и сам толком не мог объяснить, почему он пошел добровольцем в санитары. В свободные часы писал он стихигрустные, не совсем понятные. Когда Редаль свел разговор к листовке, студент ответил, что недозволенность бумажки, найденной в вещах раненого, он сразу уловил, а начальству ее не передал потому, что считает себя человеком порядочным.
Только поэтому? спросил удивленно Ян Редаль.
Санитар ответил:
Заранее должен сказать: я далек от всего этого
От чего «от всего»?
Ну война революция политика. Все это не для меня. Хотите, я прочту вам свои новые стихи?
Ян вежливо выслушал новые стихи и ушел.
На студента рассчитывать было нечего. Значит, надо начинать со старой, зачитанной до дыр, истлевшей по краям листовки, которую передал ему когда-то вольноопределяющийся Витол.
Солдаты относились к печатному слову с какой-то чистой и наивной верой. Если бы все, что было написано в листовке Петроградского комитета, Ян пересказал им сам, его бы, конечно, выслушали, согласились бы все это, значит, тоже не прошло бы бесследно.
Однако печатное слово было чем-то совсем иным. Оно было законом. Что закон этот не был признан начальством, ничего не значило. Начальство вообще никогда не стояло за правильный закон. Правду приходилось прятать. Веками живы были в крестьянстве предания о спрятанной золотой грамоте, ее утаили начальники.
В крепостное время это была грамота о воле. Теперьграмота о войне и мире, о том, что народ надо пожалеть, сделать замиренье.
Солдаты теперь стали собираться на шумовской скамейке и днем.
Из осторожности ставили в двадцати шагах своего караульного, а в утешение ему давали пригоршню подсолнухов. Караульный грыз семечки, вид у него был сонно-безмятежный, но ни разу он не пропустил опасности, не издав сторожевого свиста, после которого истлевшая листовка сразу же исчезала в обшлаге солдатской шинели.
Именно это времяпоследние дни августа 1916 годаЯн Редаль впоследствии считал началом своей подпольной работы.
38
Бывают у человека дни (правда, может быть, не у всякого), когда ему хочется обнять весь мир, расцеловать каждого встречного. Даже хмурые питерские прохожие в самую ненастную погоду покажутся тогда необыкновенно симпатичными: стоит им только сказать заветное слово о счастьеи угрюмые лица их непременно разгладятся, глаза молодо улыбнутся И питерская осень, возможно, обернется пушкинским «очей очарованьем».
Наступили такие дни и в жизни Григория Шумова.
Поэтому никак он сегодня не мог заставить себя смотреть на Бориса Барятина с суровым осуждением, хотя тот несомненно и заслуживал такого отношения.
Барятин со времени их последней встречи осунулся еще больше.
Куда девался его почти девичий румянец?
Не осталось следа и от его жизнерадостной говорливости. Он сидел у Григория Шумова сгорбившись, уныло смотрел в угол комнаты и молчал.
Наконец словно выдавил с усилием:
Глупо, конечно Но мне, при всех моих обширных знакомствах, буквально не с кем поговорить.
Снова наступило молчание. И становилось уже тягостным. Чтобы хоть чем-нибудь прервать его, Шумов спросил:
И вы решили потолковать со мной?
Только тут Барятин поднял глаза. Гриша удивился их непривычному выражению.
«Вы»? переспросил Борис с недоумением. Неужели моя вина так уж велика? Правда, я сказал пошлость, за которую и сейчас краснею. Но ведь я тогда совсем не знал Дарьи Михайловны.
Теперь наступила для Шумова очередь недоумевать. При чем тут Дарья Михайловна?
Видя, что Гриша не понимает его слов, Барятин продолжал:
Трудно требовать от человека в двадцать лет, чтобы он сразу умел рязглядеть за красивым личиком редкого человека Человека, который станет для тебя самым дорогим. Я говорю о Дарье Михайловне.
Вы полюбили друг друга? воскликнул Гриша. По-настоящему? Всерьез? На всю жизнь?
Друг друга Оставим это. Со мной случилась беда. Но эту беду я не променяю ни на что в мире и, уж во всяком случае, на мою прежнюю никчемную жизнь. Жить по-старому я теперь уже не могу. Много я передумал за это времявсе в одиночку!
А Даша?
Я же просил Оставим это! Речь идет совсем о другом. Для меня невыносимо продолжать свою пустую я хотел сказать жизнь. Нет, существование! Существование, лишенное смысла.
Барятин посмотрел на Шумова и нахмурился:
Впрочем, может быть, я не заслуживаю доверия?
Не знаю, о чем идет речь, сказал Шумов, и ему не по себе стало от сухости своего ответа.
«Познай самого себя». Редко люди следуют этому совету. Вероятно, и я не вспомнил бы о нем при других обстоятельствахпропрыгал бы себе легким мотыльком лет этак до сорока, а то и больше и, наживши почтенную лысинку на темени, все-таки понял бы под конец: разменял я свою жизнь на постыдные пустяки. Страшно, должно быть, сказать самому себе: «Что же дальше? Жизнь твоя прожита. Прожита? Нет, пропала! Пропала впустую!» Я остановился и оглянулсявовремя. Еще не поздно. Вот, значит, и хотел посоветоваться Но чувствую: нет, пожалуй, для этого между нами ну, как бы сказать душевной близости, что ли. Ну, не близостиее, вероятно, никогда и не было, а хотя бы взаимного доверия. Правда, мне странным кажется: неужели доверия не стало только потому, что я сморозил когда-то глупость? Я сам о ней сказал Дарье Михайловне, и она меня простила.
Да нет же, совсем не из-за этого начал Шумов и, замявшись, решил сказать начистоту:Во всяком случае, не только из-за этого испортились наши отношения.
А из-за чего же?
По разным дорогам мы пошли Рано или поздно должны были разойтись.
Я еще не нашел своей дороги.
Ну, «дороги», может быть, действительно я это слишком громко сказал. Ну, проще говорявзгляды у нас разные Вкусы разные. Интересы. Отношение ко всему разное. Меня, например, очень поразили в свое время разговоры об Оруджиани. Я этого человека глубоко уважаю.
Он арестован? спросил Барятин.
Не отвечая на его вопрос, Гриша продолжал:
Чтобы быть откровенным до конца, должен привести еще один пример. Ну, теперь-то он мне самому кажется не столь уж важным дело прошлое. А сперва я рассердился ужасно. Я говорю о случае с уроком на Каменноостровском.
А тут-то я в чем провинился?
Ты вправе уличить меня в злопамятности, сказал Шумов, стыдясь за Барягина и не замечая, что снова говорит ему «ты». Пора, конечно, забыть про это Но все же прямо скажу: я бы на твоем месте так не поступил.
Что ты имеешь в виду?
Чуть ли не в тот же самый день, когда мы поссорились, лакей «вице-дурехи» принес мне письмо с извещением, что мне от урока отказано.
А причины в письме были указаны?
Нет. Причин вообще не было. Все шло прекрасно. Сын «вице-дурехи» начал получать отличные отметки, и вдруг
Ну-с?
И вдруготказ. Ты был на Каменноостровском после нашей ссоры?
Я вообще не бывал там с того самого дня, когда передал урок тебе, сказал Борис.
Гриша посмотрел на него удивленно:
Непонятная история!