Ну-с. Я сделал несколько материалов и сразу получил за них немыслимо огромнуюсумму-гонорар. Правда, грузчиком я зарабатывал иной раз и не меньше, но чем и как? Разница!
С деньгами помчался я домой, позвонив той десятикласснице, с которой познакомился «на цветах». Сказал ей, чтобы она никуда не уходила и ждала моего звонка. А у нас дома уже сидел наш довольный благодетель, Степан Ильич. Он несколько остудил мой пыл, сказав, что деньги надо распределить. Частьотдать на хозяйство матери, ей же на подарок, «что хочет, то пусть и купит себе», а остальное на гулянку. Гулянку? удивился я и даже разозлился на Степана Ильича за его вдруг такое вмешательство в нашу жизнь и бредовые идеигулянка! Так как, сказал назидательно Степан Ильич, первый гонорар вообще весь целиком прогуливают. А деньги-то пока что и не твои, а Юлии Павловны, еще сказал он поучительно, и я вынужден был с ним согласиться. Придумал же Степан Ильич вот что: мы должны соорудить роскошный ужин у нас дома и пригласить Юлию Павловну. Мать, сначала от радости поплакав легко и счастливо, стала горячо обсуждать будущий ужин. Я же молчал с того момента, как Степан Ильич сказал о том, что надо пригласить Юлию Павловну. Это не умещалось у меня в голове. Пригласить к нам ЕЕ?? Да она не поймет! Это я и сказал. Но Степан Ильич заявил, что на его приглашение «Юлочка» придет, а мне и встревать не надо. Что я мог сказать! конечно, я не фигура, она только посмеется надо мной и моим приглашением. Вечером я встретился с Инной и смог угостить ее лишь мороженым в кафе, а я-то наметил целую программу. Я рассказал ей о гонораре, о нашем вечереправда, тут споткнулся, потому что подумал, что должен пригласить, конечно, Инну Но Инна была тогда простая душа и вовсе не претендовала на компанию с писателями (это яписатель) и всякими начальниками (Степан Ильич и Юлия Павловна). Она только спросила, Какая Юлия Павловна, на что я с ходу, не задумываясь, ответил, что старая, что скоро уходит на пенсию и что я ей покупаю специально бутылку лимонада. Инна поверила и развеселилась, чем-то тревожила ее эта неизвестная Юлия Павловна. Мы отлично посидели в кафе-мороженом, а потом на всех скамейках в сквере, болтали, целовались, хихикали, как воробьи.
Наутро мать завела пироги (она работала во вторую смену), рубила овощи на салат, крутила через мясорубку и хрен, и селедку, и яйцаона готовилась к приему истово, тем более что это был первый прием не только в моей жизни, но и в ее, именноприем, а не день рождения. А я слонялся из угла в угол и не находил себе места, заболев ожиданием этого необыкновенного вечера, а на самом деле ожиданиемпридет или не придет Юлия Павловна. Я был уверен, что не придет, потому что сейчас, издали, она вообще стала казаться мне недосягаемой в принципе, и меня удивляло, как это такой обыкновенный Степан Ильич будет приглашать ЕЕ к нам, как?
Наконец-то пришел благодетель, лицо у него было постным. Я все понял. И меня охватило такое черное отчаяние, что я даже испугался. Конечно, можно было позвать Инночку, она опять сидела дома и ждала моего звонка, на всякий случай я ее «забил», как теперь говорят акселераты. В конце концов и без Юлии Павловны вечерушка как-нибудь бы сложилась, я понимал, слишком велико было событие и много приготовлений и приготовленного, но без НЕЕ мне теперь все было не в радость. Я бы, наверное, убежал куда-нибудь от этих блестящих пирогов, такого же лица матери, бутылок на белоснежной («кипельной»как говорила мама) скатерти, чтобы вытряхнуть из себя это пугающее меня отчаяние, но Но Степан Ильич вдруг расплылся, захохотал громогласно и стал кричать, что он конечно же артист, если я так расстроился, вот сыграл, так сыграл! придет, сказал он, после работы. Вот и все.
Юлия Павловна пришла с коробкой конфет для матери и с букетом фиалок, которые она положила на тумбочке в передней и так там и оставила, я долго хранил его погасшим.
Мы сели за стол. Сначала была неловкость, натянутость, говорить было вроде бы и не о чем: только благодарности матери за меня да Юлии Павловны восхваления. Потом, с ходом дела, стало спокойнее и веселее, Степан Ильич что-то рассказывал о фронтовых случаях, я радостно хохотал на каждое его полуостроумное высказывание, чему он был доволен, а я просто не мог сдержать прущей из меня радости, небывалой радости и небывалого счастья. Но мать, подвыпив, вдруг опять начала благодарить Юлию Павловну, называя ее моей второй матерью, Степан Ильич вторил, и Юлия Павловна вдруг смутилась, и порозовели ее бледные щеки. Она казалась такой молодой и робкой. А мне стало стыдно за мать, за Степана Ильича, за эти слезливые благодарности и в особенности за тоя это сейчас понимаю, что мать призывала такую юную Юлию Павловну быть моей второй матерью. Еще бабушкой бы назвала! Я завозился на месте и что-то стал бормотать, наверное, возмущенно, потому что мать, посмотрев на меня, смутилась и прекратила свои благодарственные песнопения. Степан Ильич вдруг подхватился и пригласил нашу соседку Тамару, которая преподавала в музшколе. Тамара пришла, принесла аккордеон, выпила, закусила, поздравила меня и, не чинясь, села играть что надо и сыграла всю программу музшколыЧайковский, Гайдн, «Голубой Дунай», мазурка и т. д. На «Голубом Дунае» Степан Ильич вовсе преуспелпригласил Юлию Павловну и пронесся с нею вкруг комнатыпомнишь нашу комнату на Неглинке? Тридцать метров, с тремя окнами, лепнина на потолке и две ширмочкимоя и матери Тут пошел полный разгул, мать запела «Летят утки», а Степан наш Ильич стал рассказывать уже не фронтовые истории, а фронтовые анекдоты, Тамара съела еще кусок пирога и ушла. Но как начался разгул, так и кончился. Матери надо было во вторую смену, она завернула пирога и селедочки «своим девчатам», Степан Ильич неверными ногами удалился за ширмочку, я думаю, он с утра понемногу принимал за мой «успех». Из-за ширмочки раздался храп.
Мы с Юлией Павловной остались одни. Сначала мы втихую похохотали над молодецким посвистом Степана Ильича, потом замолчали. Юлия Павловна предложила выпить за меня Я сказал: за нас (обнаглел, мальчонка). Мы выпили, медленно, тихо, совсем по-другому, чем час назад. (Как мне было хорошо, Витвас! В моей комнате, один на один с очаровательной женщиной, только теперь я понимаю, что это была женщина экстра-класса, таких больше я в своей жизни не встречал, вот разве Яновна И это не шутка, ты так и принимай!) В комнате было тихо, даже посвист из-за ширмы стал каким-то милым и нежным, такое чириканье легкое, горел зеленый глазок приемника да в одном из окон вовсю ярился уличный фонарь. Вдруг вместо дикторского бубнежа пробилась далекая музыка, я рванулся к приемнику и поймал ее, привел к нам в комнату. Сладкий итальянский голос пел «Калипсо». Помнишь?
Калипсо си
Калипсо си,
Калипсо сичильяно
Калипсо но, Калипсо но
Калипсо итальяно
И вот этот модный где-то танец, который я отродясь не танцевал, мы стали танцевать с Юлией Павловной, стоя напротив друг друга, как танцуют теперь (я так и не видел, как по-настоящему танцуют калипсо, может быть, даже так, как танцевали мы).
Юлия Павловна танцевала прелестно, женственно и вместе с тем резко. Я восхищался ею откровенно, все выражено было на моей физиономии, и она под этим взглядом моим расцветала. Она на глазах становилась не старше Инночки и уж, конечно, очаровательнее. Об Инночке, правда, я совершенно забыл, а она, бедняжка, сидела у телефона и ждала моего звонка.
Кончился калипсо, пошел Караван, и мы сошлись вместе, и я почувствовал, как тяжело дышит Юлия Павловна после калипсо, ах, Витвас, она совсем не сопротивлялась мне, когда я все ближе притягивал ее к себе, не соображая, что и к чему! Но поднятое ко мне лицо ее сопротивлялось, оно становилось все напряженнее и напряженнее, потом застыло совсем. Витвас! Я поцеловал ее. Один раз. И она ответила так быстро и открыто, несмотря на застывшее свое лицо, как будто ждала этого. А мелодии менялись и менялись, мы уже просто двигались в каком-то ритме и смотрели друг на друга. Комната плыла, кружилась, зеленый глазок был то справа, то слева, то мигал прямо перед нами, то сверкало фонарем окно, появляясь внезапно из тьмы, а мы танцевали. За стеной гремела Неглинка. Потом мы сидели с нею на моей тахте, и я не мог противиться тому, что завладело мной, я держал ее холодные руки в своих, дрожа в суматохе и сумятице, которые происходили во мне, и думал с каким-то отчаянным надрывом, что я люблю эту женщину, что полюбил ее сразу, как увидел, и никогда теперь не разлюблю и не оставлю в покое. Я говорил это себе, но у меня не хватало голоса, чтобы сказать это вслух (и слава богу, Витвас, слава богу!), я только целовал ей руки с каким-то всхлипом, а она отклонялась от меня, а я придвигался, и это было неотвратимо У меня до этого было две истории, с девушками постарше меня, но простые и спокойные и походили на игру. Здесь было другое. Выше и страшнее, я это чувствовал. В общем, не ведал я, что творил.