Ступай быстрей! И чтоб одна нога там, другая тут, наказала Марья и ушла на кухню.
Петька надел поношенную отцовскую телогрейку, проплелся мимо матери и, схватив пустые ведра, загремел ими на весь дом. Марья покосилась на сына и молча подбросила дров в голландку. Сырые дрова зашипели, и печь чихнула в комнату дымом.
Эх, горе! шумно вздохнула Марья. Не мог дров с вечера занести. Протух уж винищем-то!..
Слыша причитания матери, Петька удрученно подумал, что верно: отец в последнее время слишком приналег на водку. Или у них, у грузчиков, заведено так: разгрузил вагон пей, переложил на складах грузы из одного угла в другой беги за бутылкой. Петька вспомнил, как мать, притащив отца поздно вечером с помощью соседа, проплакала почти всю ночь. И Петька ворочался, не мог уснуть. Плакала она тихо, чтобы никто не слышал, но до него все же доносились ее приглушенные всхлипы, и он начинал злиться на отца.
Уже выйдя со двора, Петька поправил съехавшую на затылок шапку, обхватил дужки ведер на крючках коромысла, чтобы меньше раскачивались, и направился к колонке. Под ногами сухо похрустывал снег, и Петька о удовольствием подумал, как он накрутит снегурки на валенки и махнет на холмы, где старые лыжни стали твердыми, как наезженная дорога. Петька любил кататься по ним и развивал на спусках такую сумасшедшую скорость, что рисковал, споткнувшись, разбиться о ствол дерева. Он, конечно, знал и не раз испытал на себе, как опасна и коварна лыжня для езды на коньках, сколько уж приходилось дохрамывать до дома с ушибленной ногой или отбитым плечом, и все же любил мартовский снег на холмах, две оледенелые ленты следов от лыж и мелькающие над головой ветви деревьев. Сегодняшний морозец так и манил на холмы, и Петька ускорил шаг.
У колонки он заметил худенькую, сгорбленную фигурку деда Авдея. Наросший у колонки скользким бугром лед не давал приблизиться и зацепиться за рычаг. Дед беспомощно скользил и падал, гремел на всю улицу ведрами, снова вставал, вешал ведра на коромысло и, подрагивая от напряжения головой, упрямо наступал на колонку.
Здорово, дедуль!
Здравствуй, внучок. Дед Авдей смущенно замялся на месте. Вот толкусь тут. Скользит, проклятая! Ни тебе шагу ступить, того и гляди, носом хряснешься.
Почуяв подмогу, дед Авдей поставил ведра рядышком, пристроил на них коромысло мосточком и, усевшись поудобней, полез в карман за кисетом.
Какую весну этак вот головой рискуешь. Иду за водой и всю дорогу гадаю: доберусь али нет до нее. Она же мне, треклятая, будто баба, по ночам снится. Как думаешь, Петька, доберусь я до нее али нет? Дед Авдей успел уже смастерить самокрутку и дымил едким самосадом прямо в лицо Петьке.
Может, и доберешься, улыбнувшись серьезному тону деда, ответил Петька.
Я и говорю колгота одна. Днями-то бабка Матрена так хряснулась аж днишша у ведер повышибло. Многие говорят повезло, задницей-то оно помягче. А ну как я грудью вдарюсь? Что тогда будет? И дед с тревогой посмотрел на Петьку. То-то и оно!
Надо бы поколоть лед.
Поколо-оть Молодые-то гулять горазды. Да ить и без разбегу возьмут! Дед Авдей затянулся глубоко и задумался, глядя прищуренными глазами на непокоренную высоту из отшлифованного льда возле колонки. Надо же, какой пупок отлился!
Я расколю его, дедуль, пообещал Петька.
Расколи, внучок, расколи. А то срамота одна старым людям.
А ты мне про войну расскажешь, дедуль?
Дед Авдей стряхнул пепел с самокрутки, помочалил конец редкими зубами, и складки на его худом лице будто бы тесней прижались друг к другу. Петька уже знал: если дед долго не отвечает, значит, вспоминает и расскажет что-нибудь интересное. Он всегда так: морщится, щурит глаза, изредка вздыхает, глядя в дальний конец улицы, а потом, откашлявшись, начинает рассказывать быль или небыль из своей фронтовой жизни. И в это время Петька боится, как бы кто не помешал им, как бы кто не оборвал слабый, задыхающийся то ли от самосада, то ли от чего еще голос деда Авдея. А рассказывал дед интересно, и про финскую, и про Отечественную. И сейчас Петька ждал и оглядывался, не подходит ли кто за водой и не вышла ли мать на улицу. Осматриваясь украдкой, он приладился на свои ведра рядом с дедом, затем попросил самокрутку с расчетом, что тот наконец-то начнет свой рассказ.
Ты это баловство бросай, Петька! Старики от нервов курят, от болезни. Я вот скажу отцу-матери! грозился дед Авдей, но Петька уже давно знал, что он никогда не выполнит свою угрозу, да и курит Петька дома в открытую, мать с отцом уж и замечать перестали. Я те про самолет рассказывал? Это когда мы нашу станцию освобождали?
Было, подтвердил Петька. Три раза рассказывал. Про истребитель, который в наш пруд упал.
Надо же, как заросла память, пожаловался дед Авдей и сокрушенно покачал головой.
Это я сам просил. Три раза.
Дед Авдей подозрительно посмотрел на Петьку, потом вспомнил, видимо, и довольно почмокал губами.
Так и есть. Это в последний раз, когда моя внучка Любашка урок по хемии не сделала. И в школу не пошла, больной сказалась. Вот те и хемия!
Ты мне, дедуль, не про «хемию»! Ты мне про войну расскажи! стал упрашивать Петька.
Про то и скажу, и про войну, и про хемию. Дед Авдей последний раз затянулся, выпучив глаза от натуги, подержал сколько мог дым во впалой груди и выдохнул. Кажись, в сорок третьем тот случай был. Нам тогда наступать приказано было на эту, как ее, в песне-то поется, когда в живых трое?
На безымянную высоту, подсказал Петька.
На ее самую, обрадовавшись Петькиной догадливости, часто закивал головой дед Авдей. Так же вот, на рассвете, кликнул нас командир в атаку, ракетой вверх, и первым бегом в гору. Мы за ним. Для острастки нет-нет да и пульнем с автоматов. А немец реденько бьет, будто выбирает, которые попроворней. Стараемся пошибче бежать, да куда там, снежище такой выпал до пуза достает. А с моим ростом, как ни пыхти, едва успеваешь. Бегу, а у самого мыслишка, как бы командир за труса меня не посчитал. Он, немец-то, хотя и редко бьет, а метко. Жить кажный хочет! А потом вовсе как посыпет со всех пулеметов, мы и в снег. Лежим, носа не поднять. Слышу, командир меня кличет. Давай, говорит, Авдей, как ты самый маленький, скрозь снег проползи и этот вражий дот сничтожь гранатой. Надо сказать, оробел я тогда, а потом озлился: что ж, у меня духу не хватит этот поганый дот сничтожить?..
И сничтожил? нетерпеливо воскликнул Петька.
Да погодь ты! рассерчал дед Авдей. Токма разбег взял, а он туда же! Я ить тебе сколько раз говорил не встревай, када разговор веду! Ну, игде я остановился, игде? вполне серьезно напирал дед Авдей на смутившегося Петьку. Похоже было, запамятовал, где Петька перебил его рассказ, и теперь не знал, с чего начинать, но признаваться в этом не собирался, во всяком случае, открыто. И вопрос он задал будто бы для проверки, как его слушает Петька.
Когда тебя командир послал дот подорвать, осторожно подсказал Петька, боясь снова рассердить деда.
Так и есть послал, согласно кивнул дед, глядя сощуренными глазами вдоль улицы. Никак, бабка Матрена дорогу ногами гребет. Ишь ты, кажись, и новые ведра купила
Ты чего, дедуль? не понял сразу Петька, о чем вдруг заговорил дед Авдей.
Бабка Матрена идет, толкую тебе, ответил дед Авдей, с усмешкой в глазах разглядывая растолстевшую соседку, примерно его возраста, но еще довольно крепкую старушку. Ты, Петька, как думаешь, возьмет она высоту али нет? И он, хохотнув, показал пальцем на колонку.
А бабка Матрена поставила новые ведра к ногам и сразу же, не пожелав доброго утра деду Авдею, набросилась на Петьку:
Это ты моих гусей карасином напоил?! Ветинар признал от карасина они занемогли!
Пусть не пьют
Как то есть не пьют? опешила бабка Матрена. Видно, она ожидала, что Петька будет отнекиваться. Как то есть не пьют? снова повторила она, все еще соображая, как быть ей дальше.
Я же им не водку, а керосин давал
Ах ты ирод рыжий! Я ж тебя за моих племенных!.. И бабка Матрена угрожающе подняла коромысло.
Петька вскочил с намерением как можно быстрей удрать, но между ним и бабкой уже встал маленький дед Авдей.