Пошла уже третья неделя, как Сагит лежал в больнице. Он чувствовал идет на поправку и больше писем не писал, в поселок не звонил. Ждал терпеливо, когда можно будет наконец смываться отсюда.
«Скоро, скоро! заверял его главврач. Вот у ребят твоих дела похуже». И оказался прав его выписали, а они остались. Дней на десять еще, если, конечно, не проявятся какие-то осложнения.
Честно говоря, все они еще легко отделались. Могли ведь и погибнуть. Хорошо, не растерялись! Теперь многие называют его, Сагита, героем. И Нафиса писала, что только об этом и говорят в поселке. Преувеличивают, без сомнения, потому что и другой кто на его месте поступил бы так же. Но все-таки приятно, когда люди тебя хвалят. Себе-то уж можно сказать так!
Когда он кинулся спасать товарищей, ни о каком геройстве и думать не думал. И о том, что погибнуть может, тоже. Надо было выручать попавших в беду людей какие уж тут мысли?
Это сейчас, спрятав нос в воротник пальто, можно идти и спокойно размышлять. И вспоминать разную разность. Вот, например, то, как встретился четыре года назад с Рахматуллой-бабаем, который сыграл, сам того, может, не зная, огромную роль в его жизни. После разговора с ним он и ушел вдруг с третьего курса института и приехал в этот поселок. Еще неизвестно, как сложилось бы все, не сделай он тогда такого решительного шага. А теперь занят настоящим мужским делом, и никаких тревог по поводу того, что время летит понапрасну, давно уже нет. Они там, в студенческой поре, остались. Может, это и есть счастье?
Не все, конечно, гладко шло. Его многие тогда не поняли. И Нафиса не поняла: сначала наотрез отказалась ехать куда-либо из города. Да и зачем, спрашивается, ни с того ни с сего бросать учебу и мчаться неизвестно куда? Потом, поостыв, спросила:
А там хоть кинотеатр есть?
Нет. Там ничего пока нет.
Она удивленно посмотрела на Сагита: мол, чокнулся ты, дорогой!
Он попытался ее уговаривать, а через полчаса, поняв, что бесполезно, рассердился. И они впервые за полгода после женитьбы по-настоящему поссорились.
Много позже Сагит понял, как он был не прав. Ему даже в голову не пришло тогда, что надо посвятить жену в свои планы, объяснить как-то причины столь неожиданного решения, ломающего всю их жизнь. Ну, сказать хотя бы, что тянет неудержимо к настоящему делу, что начинать следует всегда с самого начала и там, где пока ничего нет, что он совсем не думает бросать учебу просто перейдет на заочное отделение Да мало ли что можно было сказать любимому человеку, если хочешь, чтобы он тебя понял и вместе с тобой поехал?
Была и другая причина, которая толкала его уехать из Уфы.
После свадьбы они стали жить у ее родителей: семейным студентам места в общежитии не давали, а снять где-нибудь комнату этому решительно воспротивилась Нафиса. «У нас трехкомнатная квартира, сказала она обиженно, и нам с тобой родители отдают целую комнату. Чего ты, в самом деле?»
Словом, Сагиту не хватило упорства, и он не стал спорить.
Родители Нафисы относились к нему хорошо, но он никак не мог привыкнуть жить свободно в чужом доме.
Может быть, это и была самая главная причина, ускорившая принятие им решения: если нельзя жить в общежитии и нельзя снять комнату, значит, нужно сделать так, чтобы проблема исчезла сама по себе. Рубить надо узел! И чем быстрее, тем лучше. Тем более тесть уже начал заговаривать о том, что следовало бы позаботиться заранее, чтобы после окончания института остаться в Уфе. Сагит ответил, что поедет работать, куда пошлют, но тесть и ухом не повел сделал вид, что не расслышал или не понял. Вот тогда и пришла впервые в голову мысль, не дожидаясь очередного его благодеяния, перевестись на заочное и уехать подальше. Но Нафисе он об этом не сказал, потому что еще и сам не был готов к серьезному разговору. Зов, прозвучавший в душе, пока не обрел конкретных очертаний и воспринимался скорее как тоска по чему-то неопределенному в неизвестных краях.
Но наступил день, который сразу дал исчерпывающий ответ на трудные вопросы: «Ехать или не ехать? Если ехать, то зачем? Как жить дальше и во имя чего?»
Вот почему, вспоминая тот день, когда произошла встреча с Рахматуллой-бабаем, он не хотел считать его чистой случайностью. Конечно, рано или поздно и сам бы нашел тот путь, который подсказал ему старый металлург. Однако разговор с ним произвел в душе Сагита такой переворот, что после только и оставалось, как собирать вещи и мчаться на вокзал или в аэропорт.
В тот памятный день Сагит освободился от занятий раньше, а у Нафисы была еще одна лекция. Ему не хотелось одному возвращаться домой, и он пошел в парк, где у них был любимый уголок.
Неяркое осеннее солнце, пробиваясь сквозь желто-зеленые листья деревьев, пятнило асфальт. На скамейках сидели пожилые люди, неспешно беседуя друг с другом. Звонко перекликались ребятишки, бегая по пожухшим газонам.
Вид осеннего парка всегда вызывал в душе Сагита какое-то странное чувство: не боль, не радость нечто среднее, когда вроде бы и радоваться нечему, и тосковать незачем Грустно было, в общем, Сагиту, и мысли в голову лезли неподходящие. Хотя почему неподходящие? Осень все-таки. Время увядания Но в его годы думать об увядании не пристало. Он это понимал и потому, быть может, чувствовал себя еще более паршиво.
Какой-то мальчуган, присев рядышком, сопел над бумажным листком и пытался сложить голубя.
Сагит подозвал его к себе и показал, как надо делать и голубя, и самолетик.
Счастливый, тот побежал по аллее, размахивая бумажной игрушкой.
Не братишка твой? спросил старик, сидящий на другом конце скамейки.
Нет, сказал Сагит чуть удивленно. А почему братишка?
Сейчас не часто такое увидишь, к сожалению, чтобы молодой человек ребенка порадовал вниманием, улыбнулся старик. Вон какой радостный побежал!
Так и завязался разговор с Рахматуллой-бабаем, недавно приехавшим сюда из Магнитогорска. Жену его положили в больницу, и он очень за нее переживает, не знает, куда себя теперь девать.
Здоровье беречь надо. И для работы, и для жизни, говорил он серьезно. В старости это хорошо понимаешь, когда уже здоровья никакого. Вот у нас тут и квартира, и мебель, а зачем все, если старухи моей нет? Вещи людям не собеседники.
Ему лет семьдесят. Волосы седые, оттого и лицо кажется темным. Одет опрятно, чисто.
Сожалеете о чем-то? спросил Сагит, проникаясь вдруг чувством жалости к одинокому старику.
Есть и сожаления, спокойно ответил тот. Немало пустых дней прожил, хотя, в общем-то, считаю, жизнь сложилась правильно. Строил Магнитку, Новокузнецк, полвека почти с этими городами у меня связано. И сейчас не стыдно по улицам там пройти. Хорошо знать, что не зря все было. Среди нас, стариков, тоже разные есть. И такие, которым вспомнить нечего. Сидят по домам, со старухами своими ругаются или анонимки строчат. А тоже ведь поколение борцов-победителей.
Он усмехнулся и покачал головой, как бы соглашаясь с самим собой.
От такого греха уберег меня, видать, бог, хотя я и сроду верующим не был, продолжил он. Нет, не бог, конечно! Вот это, наверное Раз уж зашел у нас о том разговор, покажу тебе свое сокровище. Мало кому показываю, а тебе вдруг захотелось. Не помог бы мальчишке, не показал.
Рахматулла-бабай достал из кармана тоненький сверточек, завернутый в белую бумагу, бережно развернул и протянул Сагиту картонную книжицу небольшого формата.
Подлинник хранится в музее. Это копия, но для меня все равно что настоящий. Взгляни!
Сагит раскрыл книжицу и прочитал вслух: «ВКП(б)».
Это партийный билет, взглянул он удивленно на старика. Старого образца.
Да, партийный билет моего друга, подтвердил старик.
Сагит стал смотреть дальше. Взгляд сразу остановился на не очень приметной дырке с размытыми темными краями.
Пуля, да? спросил он, поднимая глаза на старика. И тут же подумал, что пуля пробила не только билет, но и чье-то сердце.
Пуля! подтвердил Рахматулла-бабай. Из кулацкого обреза. Сначала мы с другом моим вместе в одной деревне работали колхоз организовывали, потом его решили перебросить в другое село. Там неспокойно было кулачье вовсю орудовало. Накануне отъезда ему записку подкинули: «Приедешь, в первую ночь пристрелим!» Они думали, его испугать можно. Но он порвал бумажку, обнял меня и поехал. Даже мысли не было, чтобы остаться, охрану какую-то попросить. Он весь в этом проявился, весь до донышка! И его, действительно, в первую же ночь убили. Я туда сразу же выехал, как узнал. И партийный билет, пулей пробитый, в руки первым взял. И сохранил, хотя его, конечно, надо было в райком сдать. Но я не отдал. Он со мной где только не побывал! Недавно выпросили для музея. Вот там ему место! Чтоб смотрели молодые и вспоминали тех, кто за общее наше дело жизни не жалел. А то забывать начали. Далекой историей кажется уже. Ты посмотри, он же, друг мой, молодой был, твоих лет, а то и поменьше!