Катерина поднялась, села на постели, взгляд словно магнитом притянуло к пустому углу за печкой там когда-то стояла деревянная кровать дочери.
Комната была слабо освещена луною, глядевшей в окно, от неверного, мерцающего света лохматые пятна вещей как бы шевелились. Только в пустом углу чернела неподвижная, бездонная темнота. Там жила Еленка. Теперь Еленке было бы двадцать два года.
Катерина всплеснула руками, закричала на весь дом и упала лицом в подушки.
И раньше с нею такое случалось: настигнет беда, малая или большая, откроется материнская рана, и бьет свежая кровь. Но, кажется, никогда еще старое горе не поражало с такой силой.
Она попробовала отбиться отчаянным криком, хотела зажечь свет, но руки у нее не поднялись, не было сил. А чернота Еленкиного угла притягивала к себе, всасывала в свою бездонную глубину.
Обессиленная Катерина поддалась наконец страшному воспоминанию, оно обрушилось на нее тяжкой громадой, властно сметая с пути все остальное.
Материнская память стала рисовать в мучительных и беспощадных подробностях т о т день, сначала обычный, как все дни, потом черный и страшный.
Девочка встала перед нею живая и памятная вся, от светлых, завивающихся на висках волосенок до поношенных, последних в жизни ботинок
В то весеннее утро, до того ясное, что трудно было глядеть на снежное поле, посреди которого стоял дачным поселок, Еленка была необычайно весела. Василия, мужа Катерины и отчима Еленки, не было дома, и девочка безудержно тараторила и смеялась так, что мать даже спросила:
Что это ты нынче больно веселая?
А так, ответила Еленка и опять засмеялась.
Это был последний день весенних каникул, завтра Еленка должна была идти в школу. Училась она хорошо и вот уже второй год носила на левом рукаве стираной-перестираной формы три красные лычки председателя пионерской дружины. О школе она и щебетала в та утро даже когда подавала матери тяжелые ведра с картошкой, которую они спускали в подпол.
Мать кричала Еленке из подпола, чтобы тяжело не накладывала, но девочка не слушалась и тащила из сеней по полному ведру, перегибаясь, словно былинка.
Такою и запомнила мать Еленку в последний час ее жизни тоненькой, гибко перегнувшейся в талии, смеющейся. Было Еленке двенадцать лет, и что-то в ней начинало проглядывать девичье
Когда они кончили возиться с картошкой, девочка заспешила на станцию, ей, сказала она, непременно надо было купить две тетрадки по арифметике и «стерку», то есть резинку. «Купи мыла кусок», наказала мать, и это были последние слова, сказанные ею дочери.
А меньше чем через час в дом вбежала сухонькая вдовушка с соседней улицы. Трясясь с головы до ног, она сунула Катерине знакомую и почему-то продранную авоську, кусок мыла, вывалянный в песке, и смятую тетрадку. На обложке тетрадки Катерина увидела косую, из крупных разлившихся капель, струю крови.
Кто? спросила она хриплым, не своим голосом, думая, что девочку избили иль, может, убили.
Никто, никто, замахала на нее руками соседка. Поездом ее, ступенькой Вместе шли, пережидали, когда товарный пройдет. Тут как раз поворот. Я и загляни, далеко ли последний вагон. И она, верно, тоже Оглядываюсь где же она? Поезд все идет, гремит, а она, Лена-то, гляжу, лежит. Ко мне головку повернула, вроде улыбается этак неловко: вот, мол, как со мной О господи! А через все-то лицо ото лба от самого О господи! Страсть!
Живая? спросила Катерина, прижимая к груди окровавленную тетрадку.
Соседка задышала, как запаленная, и выдавила лишь два слова:
Где там.
Василий явился домой, когда Еленку уже привезли и она, обмытая и обряженная ловкими руками соседки, лежала на столе. Увидев, что тут случилось, Василий растерялся и накинулся на Катерину с криком, к чему, мол, ей понадобилось посылать девчонку за линию, как будто не бегала туда Еленка каждый день: школа ведь за линией помещалась
Но Катерина ничего тогда не понимала, а только глядела и глядела на длинный косой шрам, рассекший Еленкино лицо. Шрам был наскоро зашит в морге и грубо запудрен. Он чуть перекосил девочке губы, и от этого соседка была права могло показаться, что Еленка улыбается. «Челюсть стронуло, удар-то какой был» пыталась объяснить себе Катерина, но это не помогало и не могло утешить. Ясно было одно: Еленка переступила грань, навечно оторвалась от матери, уже чужая, повзрослевшая девочка с разбитым лицом и непонятной улыбкой.
От хлопот по похоронам Катерину освободили, тут действовали женщины-соседки и школа, она же стояла, закаменевшая, возле изголовья девочки, и видение мучительной улыбки длинной занозой входило в ее сердце, чтобы остаться навсегда.
На краю дочерней могилы она тоже стояла молча, тупо слушая речи учителей и ребячий испуганный плач то плакала, наверное, какая-нибудь из Еленкиных подружек. И когда тихо сказали: «Прощайся», она, леденея, припала губами к холодному рту Еленки и, выпрямившись, с ужасом увидела, что девочка все равно улыбается
Вслед Катерине, когда она зашагала с кладбища, кто-то озабоченно проговорил:
Состояние шока. Не оставляйте ее.
Она это слышала, но пропустила мимо. Теперь ей никого не надо было. Она с ужасом думала о том, как сядет за поминальный стол и должна будет есть стряпню соседок.
Но не пришлось ей посидеть за тем столом: едва переступив порог дома, она повалилась без памяти и с неделю пролежала пластом в тяжком полусне. Появлялась возле нее то докторша в белом халате, то сухонькая соседка, она, наверное, теперь тут и ночевала и однажды тихонько сказала кому-то, наверное Василию: «Кончается».
Когда стало Катерине немного лучше, соседка неприметно исчезла. Пришлось Катерине самой делать все по хозяйству топить печку, стряпать, убирать. Через силу бродила она по опустевшему дому и молчала. Василий подолгу следил за ней глазами, то хмельными, а то и трезвыми, и, не выдержав, как-то сказал:
Чего не плачешь? В голову кинуться может, с ума сдвинешься.
В другой раз и вовсе закричал:
Вот ударю, заговоришь небось!
Бей, коротко и равнодушно ответила Катерина, и руки его со сжатыми кулаками бессильно опустились.
А Катерине безразлично было теперь, хоть бы и убил ее Василий или поездом бы задавило, все в ней умерло, двигались только руки и ноги да смотрели глаза.
Жила она вяло, кое-как, лишь на заводе появлялось у нее привычное, почти механическое старание.
К работе ее допустили не скоро, врачи советовали переменить профессию ручная клепка, требующая нешуточной силы, стала тяжела для ослабевшего сердца. Но она ослушалась советов и снова встала на свое рабочее место: ей теперь было чем хуже, тем лучше.
Однажды, собравшись с духом, принялась она за дело: вынесла в сарай кровать Еленки, запрятала на дно сундука ее постель и платьишки, а опустевший угол ничем не заставила, хотя в доме было тесновато.
Хозяйство повалилось из рук, и единственная живность десяток белых кур и петух бродила без надзора (кур она держала из-за Еленки, кормила ее свежими яичками).
Весною ничего не посеяла, и в огороде, на жирной, ранее удобренной земле, взошли сорняки. Слабо, чуть приметно теплилась жизнь в угрюмом, запущенном домике Лавровых, откуда только и слышались иногда пьяные выкрики Василия. А Катерина все молчала.
И тут у нее в доме как бы ненароком объявилась тихонькая, ласковая и какая-то восторженно-ясная тетя Поля, жившая в соседнем поселке.
Она заставила Катерину чисто прибраться, сама помогла ей по дому, а когда затопили печь, вынула из своей сумочки парного цыпленка и баночку ароматного варенья. Обе они вкусно пообедали, напились чаю, а потом тетя Поля увезла Катерину, совершенно растерявшуюся от неожиданной ласки и привета, в Москву, где и привела в баптистское собрание
Нельзя сказать, чтобы Катерина в своей жизни не пыталась молиться богу. Мать и в особенности бабушка, женщины верующие, водили ее в церковь, но там она скучала, томилась и только из уважения к старшим отбивала поклоны. Когда же вот теперь, на середине, а может быть и на склоне жизни, случилась страшная беда, у Катерины и в мыслях не мелькнуло, что там, в церкви, найдет она хоть какое-то утешение.
Но баптистское моление не было похоже на церковную службу. Тетя Поля посадила ее чуть ли не на первую скамью, совсем близко от кафедры проповедника, и простые, понятные слова моления сразу заставили ее прислушаться.