Петр жадно выпил чай, потрогал небритую рыжеватую щетину на щеках.
Значит, работаешь?
Да, Петя.
А я, по правде сказать, представлял тебя по-старому: сидит моя женка дома, тихонькая, кудрявая, и вяжет какие-нибудь башмачки ребячьи или фуфаечки. Ужасно это было хорошо так думать. Я по колено, а то и по брюхо в воде, мокрый, под бомбами, а зато женка вяжет ребячьи башмачки. Я даже не знаю, почему, но просто приятно было и все.
Но я решила, Петя возразила Вера. Если б ты знал, как мне там хорошо, около Зины, например. Зина это тоже швея.
Ну что же И тебе приходится ездить туда на трамвае?
Ну конечно
Вера нерешительно взглянула на него. Очень он был усталый и весь какой-то напряженный.
Ты смотри, Веруша, осторожно! просительно сказал Петр.
Что осторожно?
В трамвай на ходу не садись.
Вера даже всплеснула руками.
Господи! Из-под бомб приехал и еще не разучился думать о трамвае!
Я не то хотел сказать, серьезно поправился Петр. Он встал перед ней, ероша негустые волосы, весь серый от усталости и волнения. Ты, Веруша, ведь одна у меня осталась.
Знаю, не сразу смущенно шепнула Вера.
Им предстояло провести долгий вечер вдвоем, и Вера, снова чувствуя себя хозяйкой ожившего дома, быстро, ловко и охотно убирала в комнатах и даже сбегала в цветничок и сорвала один скромный цветочек на коротком хрупком стебельке. Она вложила цветок в широкую ладонь Петра, и он сказал глуховато:
Удивительно.
Это анютины глазки. Я пожалела еще рвать.
Я давно не держал в руках такого, сказал он, словно оправдываясь.
Попросив рюмку с водой, он бережно опустил туда цветок. Вера сварила крепкого кофе, который он так любил, опустила шторы и уселась у настольной лампы с вязаньем, которое она начала еще на пароходе, а потом забросила.
Петр отпивал кофе маленькими глотками, смотря на ее смуглые гибкие руки, на склоненную кудрявую голову с седыми прядями на висках.
Еще нежно и молодо было очертание слегка удлиненного ее лица, чистого лба и тонко вырезанных губ. Было в этом дорогом ему лице пугающее выражение невысказываемой и тем более разящей боли: внезапная, обморочная бледность, каменно сжатый рот, молчание, все укрыто, упрятано, и только глаза (об этом сама Вера, конечно, не догадывалась), только глаза кричат о боли. «Раненые глаза», как определил про себя Петр. Вот такой взгляд был у нее в первую их встречу.
А сегодня она была совсем другая и словно не все договаривала до конца. По правде сказать, он никак не мог представить себе Веру за швейной машиной в какой-то мастерской И нужно ли это, в сущности?
Он узнал и помнил ее молодой и красивой, ему она всегда казалась красивой, и теперь мог без труда вспомнить ее всякой: усталой, несчастной, злой, несправедливой, но никогда она не обманывала его ни в чем, даже в мелочах. «Принимай меня такой, какая я есть на самом деле», как бы говорила она.
Он верил ей и любил ее одну и сейчас еще нежнее и крепче, чем всегда. Он приехал к ней, чтобы еще раз взглянуть в ее серые горестные глаза, погладить седеющие ее кудри, услышать глуховатый грудной голос, который различил бы среди тысячи чужих голосов.
Каждая их встреча могла ведь оказаться последней. Он был уже ранен однажды, а недавно его контузило и засыпало землей так, что пришлось откапывать, а потом он отлеживался в санбате и даже начал было заикаться и глохнуть. Вере он не написал ни слова, но именно это и было причиной его неожиданной побывки.
Как странно вспоминать, что война еще идет, тихо сказал он и, помолчав, добавил: Гляжу на тебя, Веруша, и на вот это вязанье твое и как-то о войне забываю.
Вот и расскажи про войну. Нельзя же молчать и все таить про себя, сказала Вера с легким укором.
Он немного помедлил и заговорил о войне. Как долго, невысказываемые, копились в нем эти мысли, как они, оказывается, жгли его, радовали, мучили!
Уже давно минуло то время, когда он и его товарищи своими руками рушили мосты, русские мосты, созданные такими же, как и он, мастерами. Конечно, все будет построено снова и не кое-как, не на живую нитку, чтобы только пройти вперед, как это делают сейчас, а еще прочнее и красивее, чем раньше. По никогда не будет забыто страшное разрушение и стыд и муки тех дней и ночей.
Я тебе писал, что в партию вступил на фронте. Я коммунист теперь. Я вступил в партию потому, что мне это было совершенно необходимо. Тогда даже мысль о победе была далекой и трудной. Видела бы ты, как меня принимали. Сейчас же после атаки, один рекомендатель погиб, другой сидит весь перевязанный, грохот и вой кругом; все мы черные, как черти, потные, злые атака неудачная была и с большими потерями. Я успел только сказать, что верю в победу, а потому и вступаю. И мы наскоро протокол написали и опять пошли в атаку.
Он то придвигал к себе, то отодвигал рюмочку с цветком и, пристально разглядывая мирные бархатные лепестки его, не переставал говорить:
Я много видел, Веруша, даже слишком много для одного человека. Я видел разрушенную плотину Днепрогэса и Керченский ров тоже видел Что ты так на меня взглянула? Да, я видел, и не только Керченский И все это приживалось во мне, копилось Ни один человек, я думаю, не вернется с войны таким же, каким он вышел из дома. Но дело не в этом.
Он встал, заложил руки за спину и медленно прошел по комнате, стараясь не греметь сапогами.
Дело в том, что теперь мы непобедимы. Мы слишком много видели, мы слишком много пережили, чтобы еще когда-нибудь отступать. Да какое отступать!.. Мы идем вперед, и ничто, в самом деле ничто нас не остановит. Вот мы, саперы и строители, рабочие войны, если нужно, мы сутки стоим по брюхо в ледяной воде и строим переправы, вязнем в трясинах, валим лес под огнем. И никто не думает в эту минуту, что он всего только человек, что ему холодно и он устал так, как никогда в жизни не уставал, что смерть его ищет и может найти каждую минуту. Война это тяжкий труд, Веруша, и война это подвиг, кровь и смерть, и снова подвиг. Но мы словно стали бессмертными, потому что мы должны победить и покарать. Мы войдем в Берлин. Я верю, что и я тоже войду в Берлин. Я
Петр подошел к Вере, обнял ее за плечи, склонился и прошептал ей в ухо:
Мы с тобой, Веруша мы с тобой слишком много потеряли на этой войне, чтобы не верить
Вера опустила голову еще ниже и вдруг уткнулась в жесткий рукав Петра.
Ну вот, я и говорю Он растерянно погладил ее по голове. Ты у меня так редко плачешь, а это совершенно необходимо. У нас, случается, даже мужчины плачут Знаешь, ты устала, я сейчас все устрою.
Он принялся хлопотать усердно и неумело.
Вера тихонько отвернулась, глаза ее были мокры от слез, но в лице, все еще потрясенном, уже пробивалась, бродила несмелая улыбка. «Милый, с тобой мне не страшно»
XIII
День отъезда Петра быстро приближался, и Вера старалась совсем не отлучаться из дому. Евдокия сама вызвалась приносить ей дневную норму шитья и уносить готовое белье в мастерскую. Вера шила на своей машине. И еще ей непременно нужно было связать и сшить кое-что и для Петра.
Так и пролетела незаметно за хлопотами и разговорами короткая неделя, и пришел час расставания.
Петр сказал, что уезжает надолго, очевидно до конца войны.
Они почему-то не сумели как следует рассчитать время и пришли на перрон всего за несколько минут до отхода поезда. Прощанье вышло до того коротким, что Вера растерялась и только смотрела на Петра теми самыми «ранеными» глазами, каких он так страшился. Он поцеловал ее и шагнул на ступеньку вагона, потом вернулся и опять поцеловал, очень крепко, и шепнул ей:
На всякий случай, Веруша помни меня.
Она кивнула головой и, стараясь улыбнуться, помахала платочком. Рядом с ней безудержно плакала и по-ребячьи шмыгала носом какая-то молоденькая женщина. Это было очень заразительно. Но вот скрылся последний вагон, и Вера, словно в тумане, пошла по перрону, тихо плача, сталкиваясь со встречными.
Помни меня, помни меня шептала Вера, сжимая сумочку.
Она вышла на вокзальную площадь, остановилась. Кончился ее праздник. Снова она будет как и многие тысячи других женщин жить надеждой и ожиданием, жить «от письма и до письма» Но плакать не нужно.