Вера поставила на стол горячий чайник, лепешки и вдруг, спеша и запинаясь, рассказала о Лене.
Старуха выслушала ее молча, уважительно. И, взглядывая на Веру своими темными, все еще красивыми, строгими глазами и как бы платя за неожиданное доверие, рассказала и о своем страшном горе.
Семья у них мастеровая: зять и покойная дочь были рабочими-текстильщиками. Зять в первый же день войны ушел на фронт. Они же дочь, внучка и бабка через два месяца покинули свой город вместе со всем народом.
Толпа шла по шоссе, когда налетел немецкий самолет. Галя сразу бросилась в канаву, бабушка метнулась за ней, а мать замешкалась: верно, ей показалось, что Галя не успела спрятаться. В эту минуту самолет спикировал
Бабушка не допустила Галю к трупу матери. Она видела, как Галя металась по шоссе, всех расталкивала, звала мать. Старуха оттащила труп в кусты, простилась, набросала сверху травки. Потом надвинула платок на глаза, вышла на шоссе и поймала Галю. «Пойдем, мать убили, не ищи ее!» «Пусти!» закричала Галя. Она совсем обезумела, вырывалась из рук, ей надо было взглянуть на мать в последний раз, проститься. Однако бабушка с силой потащила ее вперед. «Вот опять сейчас прилетит и нас убьет!» Галя упрямо билась у нее в руках. «Я не боюсь! Я только ее поцелую!» «Нельзя! Тебе нельзя, видеть: помутиться можешь, мала еще. Я захоронила ее, травкой притрусила, простилась за тебя и за себя»
Бабушка отложила вязанье и рассеянно отхлебнула остывший чай.
Наше с тобой горе, материнское, самое горькое, твердо сказала она, ставя блюдечко. Утешения в нем нет. Оно до могилы, матушка моя, Вера как тебя по отчеству-то?
А вы без отчества, тихо сказала Вера, губы у нее задрожали.
Очень прост, но пронзителен был рассказ старухи и эта каменная неподвижность лица ее. Так люди стареют и меняются на войне. Вот откуда и у Гали странное, чересчур взрослое лицо.
Глуби моря не высушить. Старуха взглянула в искаженное лицо Веры. Зато отцы наши и так говорили: золото огнем искушается, а человек бедой.
Она отодвинула чай и снова принялась за вязанье.
А ты, Вера, попытай свое счастье: молода еще, родишь.
Да ведь мне уж сорок лет.
Эка-а ласково протянула старуха. Я последнего своего сыночка в сорок пять родила.
Вера смотрела на бабушку во все глаза: она даже и не подумала ни разу об этом. Нет, нет, это невозможно, немыслимо
А как любить его будешь, желанного своего! Бабушка уверенно улыбнулась, словно отвечая на мысли Веры. Материнское сердце вместительное: и для вечной памяти и для живой любови место равно найдется
Глядя на лицо бабушки, в котором появилось множество мелких, подвижных морщинок, Вера и сама невольно улыбнулась. А бабушка уже поднялась, словно сочтя дело свое поконченным, и, высокая, прямая, принялась прощаться.
Вера схватила две самых больших лепешки и сунула ей в руки.
Для Гали возьмите!
Спасибо, не сразу ответила старуха. Зашумит скажу, на базаре купила. Она у меня
Вера покраснела.
Скажите на базаре.
Долго стояла Вера одна у закрытой двери
Это надо все запомнить. И бабушка, и Галя сразу, с болью, и, кажется, навсегда вошли в ее сердце.
IV
Евдокия Степановна, выполняя обещание, зашла за Верой ранним утром после одного из воскресных дней.
Ну, пойдем, сказала она, досадливо роясь в старенькой сумочке. Вечно ключ забываю. Не отдумала идти-то?
Вера уже повязывала косынку. Она в зеркале встретилась с сонными глазами Евдокии Степановны и пожала плечами.
Посмотрю там.
Говорю, к нам прибьешься.
Они вышли из ворот высокая, загорелая Вера и коротенькая, широкоплечая Евдокия Степановна.
Вера после своего приезда из эвакуации почти еще не видела Москвы и теперь пристально рассматривала прохожих, облупленные, постаревшие дома, утреннюю площадь, рассеченную длинными тенями. Евдокия Степановна шагала озабоченно, ни на кого не глядя.
Молча миновали они Тверской бульвар. Бронзовый невредимый Пушкин стоял в своем тяжелом плаще, со склоненной головой. Вера вспомнила, как несколько лет тому назад памятник был вдруг обнесен лесами и за толстыми досками долго таинственно и слабо постукивали молоточки. Леня тогда сказал, усмехаясь:
Там, наверно, поселились гномы. Что они делают с нашим Пушкиным?
Когда леса были сняты, Вера пришла сюда с Леней, и вместе они прочитали вслух слова вечных стихов. Как поблескивал тогда гранит пьедестала!
Евдокия Степановна торопилась, и они почти сбежали вниз по улице Горького.
Издали Вера вглядывалась в полукруг серого здания Телеграфа: здесь упала бомба об этом сказали по радио, в сводке Совинформбюро, в глухом уральском городке, где пришлось жить Вере. И в самом деле, здание казалось целым лишь издали: все просторные окна на боковом фасаде были забраны ржавыми железными листами.
Они вышли на Театральную площадь, еще сохранившую на своем асфальте буро-зеленую защитную разрисовку. Вера почти со страхом взглянула на Большой театр: и здесь упала бомба. Но темные кони по-прежнему победно и неудержимо мчались в небо с театрального фронтона, и тяжелые, стройные колонны стояли незыблемо. Они, как и вся громада театра, были разрисованы бурыми косыми силуэтами многооконных домов и плоскими призрачными деревьями.
Камуфляж, пояснила Евдокия Степановна, для немецких летчиков. У нас в бомбоубежище, когда с памятника Тимирязеву голову снесло, потолок шатнулся. Тогда и дом в нашем переулке порушился..
Вера отлично помнила этот дом: мимо него она каждый день ходила на рынок. Он был очень старенький, с каменным низом и с мелкими окошками в кружевных шторах и в геранях. Каждую весну к Первому мая его красили шафранно-розовой грубой краской, которая недолго держалась на стенках ветхого здания.
Теперь это место было обведено высоким забором. Вчера, проходя мимо, Вера заглянула в щель: там темнела яма, рваные ее края засыпаны были каменным щебнем, а из глубины, словно руки, воздетые к небу, тянулись скрюченные прутья арматуры. И над всем этим побоищем победно зеленел оставшийся в живых старый тополь с могучими серебристыми ветвями
Вот сюда, сказала Евдокия Степановна и вдруг скрылась на темной лесенке.
Вера ощупью пробралась следом за ней и очутилась в большом сумрачном подвале, наполненном мягким, дробным стуком швейных машин.
Евдокия Степановна из угла энергично махала ей ладошкой. Сюда втиснут был небольшой стол, повернутый к свету, проникающему сверху, из окна. За столом стоя распоряжалась женщина с толстой русой косой, положенной вокруг головы. Это была, очевидно, заведующая. Издали она показалась Вере очень красивой.
Евдокия Степановна сказала громко:
Вот, привела, Марья Николаевна.
Марья Николаевна со спокойной и какой-то ласковой рассеянностью взглянула на Веру и, продолжая начатый разговор, настоятельно сказала кому-то из окружавших ее женщин:
Примите материал. Это срочное задание райисполкома. Потом госпиталь будет нашим подшефным, товарищи, так что.
Она и вправду была красива, и это было так неожиданно, так радостно в сером подвале с давящим потолком, что Вера, позабыв обо всем на свете, не отрываясь смотрела на нее: молодая, русокосая, с синими глазами, поблескивающими из-под круглых бровей, она являла собою ясную, спокойную русскую красоту, которая казалась бы слишком невозмутимой, если б не румянец, легко вспыхивающий на худых, нежных щеках.
Отдав все распоряжения, Марья Николаевна легко присела на кончик стула, снова взглянула на Веру, и та охотно подошла к столу.
Вы шьете? негромко спросила Марья Николаевна, усадив Веру на табуретку.
Около свежего и твердого рта ее обозначились вдруг две горькие морщинки, нисколько, однако, не старившие ее. Вера медлила с ответом: она видела, что Марья Николаевна думает о чем-то тревожном и еще нерешенном.
И в самом деле Марья Николаевна заговорила через голову смущенной Веры с другим человеком, очевидно закройщиком. Вера поняла, что речь идет о крупном и срочном заказе на белье для госпиталя. Марья Николаевна строго допрашивала закройщика: почему он не проявляет инициативы и не ставит помощника по крою на второй стол?