Петя, Петя, прошептала она, впервые в своей жизни слыша мужской плач и ужасаясь ему.
Она гладила его по голове, по плечам, потом уложила в постель, заботливо спустила штору. В сумраке Петр взял ее руку, тихо сказал:
Ты у меня, Веруша, лучше всех, девочка моя.
И она нисколько не удивилась, что он ее, седую, назвал «девочка моя», ведь их соединяли двадцать долгих лет жизни.
Быстро протекли четыре столь желанных часа. Петр снова взял свой пропыленный рюкзак и ушел на вокзал прежний, милый Петр и в то же время совсем не прежний, скуластый от худобы, обветренный, суровый офицер с зелеными покоробленными полевыми погонами на широких плечах.
Он не позволил Вере провожать его на вокзал, решительно сказав:
Толкотня там. Спи, и опустил шторы.
Через месяц-полтора он обещал снова приехать и вышел так незаметно, что Вере показалось: он остался здесь, и она продолжала тихий разговор с ним
«Не казалось ли тебе иногда, что мы живем как-то слишком тихо, прочно, обыкновенно? Была ли то любовь? Я иногда думала со страхом: вот встретишь ты или встречу я на своем пути иную любовь и тогда рушится все привычное благополучие нашей семьи. Но день шел за днем, год за годом, и я поняла: это и есть любовь, она всегда с нами, всегда в нас. А теперь у нас с тобой еще и горе смертельное и навсегда, до последнего вздоха».
Уж не сдерживаясь и ни о чем более не думая, Вера наконец заплакала. Она плакала впервые за много странных, пустых, тягостных дней, которые прожила без сына, и рыдания разразились с такой силой, с такой болью, что это было похоже на судороги, сводившие тело.
Но вот прошли самые трудные минуты, и, хотя слезы еще лились по лицу, Вере стало как будто легче и чуть спокойнее. Она завернулась в одеяло с головой и заснула долгим, крепким сном.
III
Вера медленно шла по узкой тропе между грядками.
Кустики помидоров на грядке у Евдокии ожили и тянули к солнцу матовые резные листочки. Тоненькие лучики молодой морковки слабо клонились под ветром. В глубоких лунках появились толстые темно-зеленые лепестки тыквы.
В цветнике сидела на корточках длинноногая девочка.
Внимательно разглядывая грядки, она пела негромко, сквозь зубы, может быть сама того не замечая.
Вера прошла в цветник и опустилась на скамью. Девочка взглянула на нее исподлобья, не переставая напевать.
Ей было лет четырнадцать. Вера не могла припомнить это курносое бледное лицо, реденькую челку на лбу и широко расставленные темные глаза. Должно быть, девочка была новой жиличкой. Вера смотрела на нее, сложив на коленях почерневшие руки.
Целых два дня она убирала квартиру, и теперь все тело ее, изломанное усталостью, молило об отдыхе. Она закрыла глаза, задумалась: не следует ли послушаться Евдокию Степановну и пойти в мастерскую? На людях конечно же будет не легко, она привыкла жить и трудиться в своей семье. Но не поможет ли ей грубая, беспросветная усталость от целодневной работы?
Сквозь дрему она слушала шумы двора и тусклый голос девочки.
«Зудит, как пчела», подумалось ей, и, потеряв вдруг этот слабый, однообразный звук, она открыла глаза.
Девочка пристально на нее смотрела.
Тетечка, тихо, ломким голосом спросила она, а у вас тоже кого-нибудь убили на войне?
Тоже, невольно ответила Вера и, спохватившись, спросила испуганно и строго: А ты почему так думаешь?
У меня маму, не отвечая на вопрос, сказала девочка и неохотно, скороговоркой, неправильно произнося слова, добавила: Немци, с самолету.
Вера едва не вскочила, так захотелось ей броситься к девочке, прижать к себе. Остановило выражение хмурого, взрослого достоинства, какое она приметила на бледном лице девочки. Сколько же лет этому человечку? Десять или пятнадцать?
Мы у вас за стенкой живем, в кухне, сказала девочка и отвела челку со лба. Вчерась, когда вы заплакали, бабушка моя
Вера взглянула на нее почти ужасом, и девочка поняла все, быстро шагнула к Вере и села рядом, на скамью. Нет, она совсем взрослая, ей не меньше пятнадцати лет.
Откуда ты приехала? не сразу заговорила Вера.
Мы из-под Киева. Меня Галей зовут, быстро ответила девочка и неожиданно, еще более торопясь, спросила: Когда «комплект», значит, не примут на фабрику?
На какую фабрику, Галя? невольно поддаваясь тревожному настроению девочки, воскликнула Вера.
Да на пуговичную фабрику. Я три дня хожу. А мне один ответ: «Комплект у нас, не берем».
Да-а, комплект это значит: никого больше не примут. А тебе обязательно нужно именно на эту фабрику?
Галя помедлила, подняла с земли камушки и стала подбрасывать и ловить их, кажется, это называлось игрою в «шлюшки».
Обязательно, ответила она, следя глазами за камушками. Рабочую карточку дадут. Бабушку буду кормить. А что? Она хмуро усмехнулась. И накормлю. Бабушка все смеется надо мной: «Кормилица моя»
Галя переложила камушки в левую руку и снова принялась ловить их легкими, отчетливыми и безошибочными движениями.
Да ты левша! с удивлением заметила Вера.
Я и левша и правша. Мне левую руку мама даже бинтовала, а я все равно не отучилась Со мной играть боятся: я обыгрываю, гордо заявила Галя и вдруг остановилась и даже приоткрыла рот, пораженная внезапной мыслью. Тетечка! крикнула она, роняя камушки. А если я директору скажу, что обеими руками могу работать? Тогда возьмет?
Возьмет. Я помогу тебе, неожиданно для себя сказала Вера.
Галя с отчаянностью стукнула себя кулаком по коленке.
А не возьмет плакать буду. Мне, главное, ходить близко. А так-то работы по Москве везде много, давно бы поступила.
Возьмут, убежденно повторила Вера, очень ей понравилась эта девочка, хотя она и разбередила, растревожила сердце.
Галя отвела челку со лба и застенчиво спросила:
Еще сказать, что ли, вам про Таньку?
Это подружка твоя?
Подружка. Она ничего девчонка, только хохотуша и врать любит.
Таня была, оказывается, верной и «старинной» Галиной подругой. Они выросли на одной улице и вместе бежали от немцев по шоссе. Только у Таньки остались в живых и мать и бабушка, даже две бабушки по матери и по отцу. Танька стремилась поступить на ту же фабрику, но делала это, по словам Гали, не от нужды, а из дружбы к Гале и еще потому, что заленилась учиться.
Стемнело, двор обезлюдел и затих, стало холоднее. Галя потянулась, хрустнула пальцами. Вера взяла девочку за руку.
Пойдем, тебе спать пора.
«Покормить, сейчас же покормить! решила она, сжимая холодную и покорную руку Гали. Хлеба у них, наверное, не хватает»
Но едва они вошли в темный коридор, как Галя мягко высвободилась и ускользнула. Вера не посмела остановить ее: больше всего она боялась отпугнуть девочку неосторожным словом.
В своей комнате Вера принялась лихорадочно собирать узелок для Гали и ее бабушки. Сюда она положила подорожники пресные лепешки, потом открыла гардероб и сняла было старенькую свою юбку, но тотчас же застыдилась: люди убежали из горящего города в чем были, разве можно жалеть? И она решила отдать одно из своих летних платьев.
Выйдя с узелком в темный коридор, она остановилась в нерешительности: соседи ее, пожалуй, не возьмут узелка, да еще и обидятся.
Дверь из кухни медленно и широко открылась, и на пороге показалась женщина. Слабый свет, шедший из кухни, освещал ее сзади, и Вера успела только заметить, что она высокая, очень прямая и широкоплечая. Наверное, это и есть бабушка Гали.
Женщина прикрыла дверь, неясно бормоча:
Уснула кормилица моя. Пела-пела, да и уснула.
В руках она держала вязанье: Вера уловила слабое, ритмичное позвякивание спиц.
Бабушка, я ваша соседка, неуверенно сказала она и внезапно добавила: Зайдемте ко мне, бабушка.
«Хорошо еще, что не сунула ей узелок!»
Она торопливо нащупывала скобу своей двери. Бабушка звякала спицами у нее за спиной и что-то неразборчиво и приветливо говорила.
В комнате Вера рассмотрела лицо женщины крупное, темное, еще красивое и исполненное того же холодноватого и твердого достоинства, какое приметно было и в Гале.
Вера подумала, что война, должно быть, разрушила дружную, добрую семью работников. Здесь нужно помогать как-то по-другому, «по-государственному», решила она, проникаясь ощущением силы и спокойствия, какое внушала эта старуха.