Женщина в белой вышитой косынке, трудившаяся над грядкой, подняла голову, и Вера тотчас же узнала Евдокию Степановну, швею из второго подъезда.
Верочка! негромко вскрикнула Евдокия Степановна, и ее исхудавшее, энергичное лицо подобрело от улыбки. Приехала?
Здравствуй, Дуняша
А ты проходи сюда, Евдокия Степановна приветливо взмахнула обеими руками, перепачканными землей. У нас, видишь, все скамейки зимой в печках пожгли. Теперь тут вот единственное сиденье.
Евдокия Степановна показала на сооружение из двух березовых кругляков и длинной неструганой доски. Скамья эта стояла на невысоком неровном холмике.
Спасибо, пробормотала Вера, поднимаясь на холмик.
Она села на скамью и огляделась.
Да ведь это бомбоубежище, сказала она, медленно вспоминая, что здесь, когда она уезжала в эвакуацию, копали щель.
Да, да, подтвердила Евдокия Степановна и внимательно глянула в неподвижное лицо Веры. Теперь уж не бомбоубежище, а цветничок.
У входа в бомбоубежище в темном и сыром сумраке топорщилась сухая щетинка прошлогодней полыни и валялись осколки кирпича. Только макушка холмика, где стояла скамья, была тщательно расчищена, посыпана песком и оторочена черными, узенькими цветочными грядками. Цветник на бомбоубежище! Вот какая она стала, Москва!
Во двор гурьбой высыпали дети. Вера едва их узнавала. Крошечная крикливая девчушка с золотистой гривкой, кажется, еще лежала в коляске, когда Вера отправлялась на Урал. Как же ее зовут? Кажется, Наташей зовут, Наталкой. Дети играли в войну. Кто-то из них пронзительно закричал, должно быть изображая сирену, а все остальные повалились на землю и с артистически разыгранным страхом глядели в сияющее небо.
Вера слабо улыбнулась, стараясь подавить, отодвинуть, запретить себе другое воспоминание. Ведь Леня тоже Но воспоминание тотчас же опалило ее: Леня, ее мальчик, гибкий, как тростинка, принимает на себя мяч, серые милые глаза его щурятся, и русый тугой завиток на виске золотисто блестит на солнце.
Долгая, острая боль опять пронзила ее всю, свет кругом померк, и она вдруг осталась одна в пустой глухоте горя. Она даже головой затрясла: не надо, нет, не надо! Почему сын вспоминается ей маленький, это ведь больнее, еще больнее!
Но прошла секунда, другая, и к Вере понемногу стали возвращаться звуки, свет солнца, ветер, бережно шевеливший волосы.
Она выпрямилась, провела рукой по лицу.
Евдокия Ивановна по-прежнему возилась на грядке с рассадой, на поникших листочках светились капли воды. Дети кричали где-то в глубине сада. Вера глядела не отрываясь в солнечный простор двора, ей показалось, что в раскрытых воротах сейчас появится Петр. Она даже встала, подумав, что надо его встретить. Но именно в этот момент Евдокия Степановна поднялась, отряхнула руки и направилась к цветничку.
Они уселись рядом на низкой скамеечке. Евдокия Степановна взглянула на Веру маленькими, глубоко запавшими глазками.
Приехала, значит Ну, ничего.
Вера не нашлась что ответить, только прикусила губу и отвернулась.
Ничего, сурово, не успокаивая и словно не жалея, повторила Евдокия Степановна, передохнешь, в квартире уберешься, и надо тебе на люди выходить.
Вера опять промолчала. Эта женщина так смело и прямо притрагивается к ее боли! По какому праву? Она вопросительно взглянула на швею.
Одна будешь сидеть никто тебе не откликнется в пустоте-то, тихо, глядя прямо перед собой, сказала швея. Не затаивай беду, она, как ржа, разъедать будет.
Она скорбно подняла реденькие брови и вздохнула.
Люди, может, и не скажут ничего. Один на тебя взглянет, другой за руку возьмет.
Дуняша Вера задохнулась от слез, мучительно стоявших у нее в горле. Дуняша, если бы так было!
Так оно и есть.
Она, как видно, неспроста говорила. Но что же у нее-то могло случиться? Овдовевшая в молодости, она работала в швейной мастерской и мирно воспитывала единственную дочку Как же звали ее девочку или теперь уже девушку?
А главное себя надо занять, строго и как будто даже недоброжелательно проговорила Евдокия Степановна. Да ведь и придется: до прописки только погуляешь, а потом мобилизуют.
Мне аттестата хватит, горестно ответила Вера. Много ли одной надо
Нельзя тебе одной. После такой-то семьи Стены съедят. Слушай-ка, иди к нам в мастерскую, а?
Не работала я никогда так-то. Не сумею.
Сумеешь, чего испугалась? усмехнулась Евдокия Степановна. У нас почти все от кастрюлек пришли. Ну, чего ты на меня смотришь? Тонкие губы Евдокии Степановны горько дрогнули. Вот я первая такая, как ты. Ирку-то мою помнишь? Иль уж забыла?
Вера с необычайной ясностью вспомнила дочь швеи Ирочку, ее тоненькое, милое личико
Без вести Целый уж год разыскиваю, сказала Евдокия Степановна и с силой прижала к груди сухой, темный кулак: верно, очень у нее заколотилось сердце. Парень гибнет это все-таки А тут ведь девчон девчонка. Голос у Евдокии Степановны потускнел от слез. Для нее и на свете-то жила. Доброволицей Ира пошла, связисткой.
Они помолчали, словно бы помянув милую девушку Ирину. Но, быть может, она и жива? Как это трудно ждать и не ждать, надеяться и отучать себя от надежды, от желаннейшего чуда надежды.
Когда Вера подняла голову, Евдокия Степановна глядела мимо нее, на серые громады домов, среди которых еще просачивались последние лучи солнца.
Ну, нас этим не свалишь, медленно проговорила она.
Вера смотрела на Евдокию с удивлением и нежностью. Ей хотелось взять и крепко пожать ее темные, натруженные руки. Вместо этого она сказала неловким, деревянным голосом:
Я подумаю о мастерской, Дуняша Она хотела прибавить «милая», но не сумела.
Отдохни, приберись. На той неделе утречком как-нибудь зайду за тобой. Спишь-то поздно?
Значит, и думать было нечего! Евдокия Степановна считала вопрос решенным. Может быть, так и лучше
Они расстались у парадного, и Вера еще долго стояла, раздумывая, около своей двери. Вот она и услышала смех детей, и посидела в цветнике над бомбоубежищем. Ей и в самом деле не так уж страшно теперь войти в сиротскую свою квартиру.
II
Вера проснулась от ощущения, что над ней кто-то стоит. Она открыла глаза и увидела мужа в военной фуражке, странно изменившей его лицо, запыленное и темное от загара.
Вера села и протянула к нему руки.
Ей казалось сейчас заплачет, упадет к нему на грудь. Но она только вскрикнула:
Петя! и, вскочив, помогла ему раздеться.
Тебе умыться, умыться надо! слышала она свой торопливый, вздрагивающий голос. Возьми вон там полотенце, я сейчас завтрак приготовлю.
С бьющимся сердцем она смотрела, как он умывается: наберет полную пригоршню воды и с силой шлепает по лицу, отчего брызги летят во все стороны (она вспомнила эту его привычку и как, бывало, сердилась на него). Вот и шею по-своему трет скрученным полотенцем, докрасна: как будто они совсем не разлучались и ничего не случилось.
Петр подошел и бережно ее обнял.
Я опоздал, Веруша. Он глядел на нее воспаленными от бессонницы глазами. А приехал всего на четыре часа, от поезда до поезда.
На четыре часа? повторила она с испугом.
На его худом лице появилось новое, суровое выражение человека, живущего на войне. В остальном он был тот же, привычный, ее Петр: во всем облике его, сорокапятилетнего человека с некрасивым, голубоглазым, сосредоточенным лицом, большими, ловкими руками и тяжеловатой походкой, легко угадывался русский крестьянин.
Сколько же надо было рассказать ему за эти четыре часа! «Люблю его, всего люблю, навсегда!» думала Вера, хлопоча над сковородкой с шипевшим салом, а вслух говорила о каких-то пустяках о пароходе, о Катеньке, о грядках.
Слушал ли он Веру? После какой-то фразы, совсем уж незначительной, она обернулась и смолкла. Петр стоял к ней спиной и смотрел в окно, плечи у него были высоко подняты, словно в мучительном каком-то усилии.
Вера подошла, замерла сзади него, и именно тут Петр не выдержал, плечи его дрогнули.
Тогда, не колеблясь более, она повернула его и с силой прижала к себе его голову.