Клавдия покосилась на отца. Значит, разговор шел о ее братьях о Сергее и Димитрии.
Потешился, хватит, безжалостно добавила мать, открыто и с презрением глядя на старика. Да, может, ты теперь сам им поклониться должен! Не у каждого ведь сердце отходчиво
Клавдия положила ложку, выпрямилась. Вот она, вечная, незатухающая ссора
Клавдия! Не твоего ума дело! взглянув на нее, прикрикнула мать и принялась есть, рассеянно, как бы нехотя.
Дряблые щеки старика посерели, в маленьких глазах стояла дикая, беспомощная тоска. Он продолжал механически опрокидывать в зубастый рот деревянную ложку. В бороде застряло несколько длинных лапшинок, но старик, выхлебав тарелку, не вынул их из бороды и полез на печку.
Клавдия, раздетая, долго сидела на постели. Через дощатую перегородку из спальни просачивались слабые лучики света. Мать разделась, тяжело встала на колени перед иконами, очень скоро поднялась и погасила свет.
Клавдия соскользнула на чистые, крашеные половицы и, стиснув на груди рубашку, дрожа от холода, прошла в родительскую спальню. Ставни, запертые на болты, не пропускали здесь даже слабого света весенней ночи. Мать, грузно ворочалась в темноте и что-то шептала. Клавдия остановилась у порожка, почти ничего не слыша от волнения.
Раскидало вас, разбросало по белому свету шептала, вздыхая, мать. Сергеюшку убьют и не узнаю. А у Митюшки, поди, и сын уж народился, да моим рукам его не пестовать Мать без сыновей, жена без мужа, бабка без внучаток Прости, господи, зачем живу?
На носках, обжигаясь о холодные половицы, Клавдия промчалась через спаленку, залезла под одеяло и тесно прижалась к матери. В это мгновение, запомнившееся ей навсегда, она с исступленной остротой ощутила мать в с ю: ее теплую и вялую грудь, седую расплетенную косу на подушке, жесткие плечи, длинные, сильные ноги Это была ее м а т ь, единственная во всем мире, кормившая ее этой грудью, качавшая на этих усталых руках
Мама! громко зашептала она. Мама, почему ты все молчишь, а потом говоришь сама с собой?
Мать не удивилась, не отодвинулась, не прикрикнула на Клавдию.
В бабьей доле всегда лучше молчать, не сразу ответила она. Кому же скажешь, глупая? Тебе, Клаша, тоже пора привыкать.
Молчать?
Клавдия села на постели, тряхнула головой.
Не буду молчать! упрямо в темноту сказала она. Я вот у отца еще спрошу, почему он такой
Какой? строгим и ровным голосом спросила мать.
Клавдия нашла в темноте руки матери, крепко стиснула. Пальцы у матери были холодные и едва заметно вздрагивали.
Он тебя бил, я ведь помню. И Сережа и Митя из-за него из дома ушли. Ведь правда? Зачем ты терпела? Зачем?
Клавдия даже всхлипнула от внезапно закипевшего гнева. Мать сердито выдернула руки и отодвинулась.
Ничего ты еще не знаешь, Клаша. Грех тебе об отце так думать!
Какой же грех? Ведь бога-то нет на свете, мама! с досадой крикнула Клавдия.
Кто его знает, медленно сказала мать. С богом-то оно спокойнее: и боишься его, и жалуешься при случае.
Эх, ты, мама! протянула Клавдия с горьким упреком. Ведь я слышала, как ты бога-то ругала
Ну-ну! окончательно рассердилась мать. Мыслимое ли дело по ночам девчонке не спать! Зачем меня слушала? Может, я во сне разговариваю? Ступай, глупая, свет скоро. Небось корову-то я буду доить
Она накрылась одеялом до подбородка. Клавдия растянулась рядом, заложила руки под голову и, помолчав, протяжно сказала:
А я все чего-то жду, мама
Ждешь?
Будто этой весной со мной случится что-нибудь. Ведь и непохоже, медленнее и глуше добавила она, а все-таки случится. Что-то хорошее.
Мать порывисто, со стоном вздохнула.
Это, Клаша, у тебя девичье
Она скорее почувствовала, чем услышала, как дочь, повернув голову и часто дыша ей в ухо, ждала, что она скажет дальше. А мать закрыла глаза, тревожно пошевелила руками под одеялом и промолчала.
Да и какими словами можно сказать Клавдии, что родилась она пятой, нежеланной дочерью в семье, что отец сказал на ее крестинах:
Назвать надо Клавдией. Клавдии у нас, слава богу, не живут. Дочерю в колыбельку приданое в коробейку. Эдак с сумой по́ миру пойдешь.
Но Клавдия все-таки выросла невидная, хроменькая, нелюбимая. Старики не сговариваясь согласно порешили между собою, что Клавдия, их последыш, будет жить при доме, успокоит старость родителей. И в самом характере младшей дочери, казалось, заложены были черты той угрюмой отрешенности, одинокости, какие ведут девушку к прочному домоседству, к тихой судьбе вековухи и смиренницы, а по старому времени даже к монашеству.
Диомид, может быть, и посейчас верил, что Клавдия идет по дороге, уготованной для нее родителями. А Клавдия выросла совсем иной гордой, горячей, себе на уме. Да ведь изъян-то, изъян-то с ногой, никуда не денешь, никакая гордость не поможет!
Мама! тихо позвала Клавдия. Почему ты меня зовешь «горькая»? Я не горькая.
Мать неспокойно пошевелилась и снова ничего не ответила. Они помолчали, обе растревоженные и печальные. Мать легонько тронула плечо Клавдии:
Ступай спи.
III
Утром мать сделала вид, что ничего не помнит, и поглядывала на дочь с обычной холодноватой пристальностью. Клавдия поняла, что мать ничего ей не открыла, ни в чем не призналась. «Ну и не надо», решила она, сердито сдвигая брови. И сама Клавдия ведь не рассказала о себе
За завтраком мать, невидная за огромным самоваром, громко схлебывала чай с блюдца: это обозначало, что она расстроена. Отец глухо молчал. Клавдия встретилась с его хмурым взглядом, но не опустила глаз и даже слабо усмехнулась. Ей показалось, что чашка дрогнула в руке у старика. «Не посмеешь!» с торжеством подумала она, вспомнив, как еще совсем недавно отец хлопал ее по лбу ложкой, если она баловалась за столом. Теперь он, конечно, не тронет ее, восемнадцатилетнюю дочь, приносящую в дом собственный заработок! «Не люблю тебя», мысленно говорила ему Клавдия, глядя на желтоватое, слегка опухшее его лицо, заросшее жестким каштановым волосом. Уж не слышал ли он разговор ее с матерью? Ну и что же, пусть
После завтрака она убежала в зальце, уставленное фикусами и темными тяжелыми стульями, на которых сидели только гости. Она вдруг решила читать книги. Ее охватило неистовое нетерпение: немедленно, сейчас же, ей требовалась книга, которая, как человек, ответит, успокоит, объяснит На что ответит? В чем успокоит? Она и сама пока еще не знала.
Взяв с угольника книгу в красном сафьяновом переплете с почерневшим крестом, она нерешительно ее раскрыла. Это было Евангелие. Холодная торжественность слов удивила и рассердила Клавдию, и она с силой захлопнула книгу. Мельком глянув в темный лик Христа на иконе, она прошла в кухню, оделась и торопливо зашагала в библиотеку.
В тесном зале железнодорожной библиотеки толпились школьники, они копались в груде истрепанных детских книг. Клавдия отозвала в сторону старенькую библиотекаршу и, вспыхнув, шепнула ей несколько слов. Старушка с готовностью кивнула головой и засеменила к высоким полкам. Там, встретив свою помощницу, она тихо сказала:
Смотри-ка, вон та, в круглой шапочке, книгу про любовь просит.
Она пошевелила сухими губами и растроганно прибавила:
Глаза большущие, горят. Прямо дикарка какая-то.
Клавдия получила книгу в мраморном переплете с истрепанными углами.
Это была «Анна Каренина».
На дежурство надо было идти только ночью. Она закрылась в своей спаленке и читала до обеда. За столом рассеянно крошила хлеб, не слыша сердитого покашливания отца, и то и дело невесело усмехалась.
Когда мать подала полную сковородку мелкой, прожаренной докрасна рыбешки, она неопределенно потыкала вилкой, пробормотала «спасибо» и снова ушла в спальню, неуклюжая в своем широком платье и какая-то потерянная.
Мать, спокойно пережевывая хлеб, долго смотрела на закрывшуюся дверку влажными серыми глазами. Потом тихо сказала не то старику, не то про себя:
Задумала чего-то. Ей бы попроще надо жить
Клавдия прочитала роман, отрываясь только для работы, еды, сна. Некоторые страницы, чтобы лучше понять, терпеливо перечитывала, и мало-помалу ею овладевала беспокойная, требовательная любовь к Анне. Она многого не понимала в чувствах и поступках Анны, казалось, что все могло бы обойтись гораздо проще, прямее, но всем сердцем верила, что Анна жила на свете. Со страстностью она принимала или осуждала поступки Анны, страдала из-за ее неудач, ненавидела и совсем не понимала Каренина, робела перед Вронским.