Ей вдруг показалось, что Клавдия смотрит с полатей. Она порывисто выпрямилась, но побоялась взглянуть наверх, погрозить дочери. Ее прямой, пристальный взгляд встретился с хмурыми, глубоко посаженными, постылыми глазами солдата.
Он кисло усмехнулся, причем глаза у него остались колючими, и процедил:
Вы хуже швайн.
Мать промолчала, но взгляда не опустила. У немца были прямые волосы, цвета тусклой соломы, и весь он как-то выцвел от белесых бровей до смятых, разболтанных сапог. Он был, пожалуй, в одних летах с ее сыном Димитрием. Но трудно было верить, чтобы и этого прожорливого рыжего зверя, который убивал русских детей, тоже родила женщина.
Гитлеровец, явно скучая, полез в боковой карман и за уголок вытянул фотографию.
Майн хауз! с гордостью сказал он, глазами приказывая матери подойти.
Она встала и пошла к нему на слабых, непослушных ногах. На карточке был изображен приземистый двухэтажный дом. Около дома виднелся неясный силуэт женщины.
Майн фрау! пропел немец, закатывая глаза, уже только для себя, потому что старуха недостойна была смотреть на его фрау.
Мать отошла и боком, неловко, села на скамью.
Ан-на, Мари-я. Немец брезгливо оттопырил губы и покосился на мать. Так у нас зовут корова. Русский человек глюпый!
Он постучал пальцем по лбу и серьезно, с сокрушением покачал головой. Но старуха отвернулась к окну. Ее крупное бледное лицо было бесстрастно.
Русский девушек жениться? Гитлеровец спрятал карточку и сделал испуганные глаза. Фи, гадость!
И снова на лице старухи ничто не дрогнуло: она словно была слепа и глуха. Гитлеровец раздраженно взглянул на часы, у него не хватало терпения ждать. Старухе пришлось вынимать хлеб. Караваи еще были тяжелы на вес и совсем не подрумянились, но не все ли равно, какой хлеб сожрет эта немецкая швайн?
Суетясь у печи, мать торопливо оторвала влажный припекушек у самого большого каравая и сунула его за пазуху.
Гитлеровец, неторопливо насвистывая, вытянул нож из темных ножен, скорее всего, чтобы отрезать хлеба. Но внезапно странная улыбка тронула его тонкий недобрый рот. Он встал. Нельзя ли все-таки заставить говорить эту старуху, молчаливую, как идол?
Мать услышала резкое движение на полатях, и одновременно в ее руку, около локтя, ткнулось что-то острое и тонкое, как игла.
Ой, господи! во весь голос, исступленно сказала мать, стараясь заглушить все звуки на кухне. «Клавдия, молчи!» хотелось крикнуть ей, но она сдержалась и только вся облилась жарким потом.
У локтя выступила крупная капля крови. На полатях все стихло. Гитлеровец как ни в чем не бывало, посмеиваясь глазами, объяснил:
Ничшего, пустяк, я немножко пробоваль нож. Хороший немецкий нож.
Теперь он смотрел не в лицо матери, а куда-то на ее шею, а она ничего не боялась и только с ужасом думала, что он догадался о припекушке.
Он быстро дернул за цепочку, что виднелась у ее воротника. Легкий серебряный крестик с синей эмалью вылетел из-за пазухи и очутился на ладони у немца.
Бог это хорошо, сказал он, разочарованно вертя крестик и щупая дешевенькую, потемневшую цепочку. У нас даже здесь бог! горделиво показал он на свой пояс.
На пряжке с одноглавым орлом действительно блестела надпись, которая, как говорили, обозначала: «С нами бог!»
Мать накинула засов в сенях и вернулась. Среди кухни стояла Клавдия босая, в темном, длинном, почти до пят, платье, с малиновым пятном на одной щеке. Она с такой поспешностью кинулась к матери, что та вздрогнула и остановилась у порога.
Клавдия схватила мать за локоть, нашла подсохшую капельку крови и с нежной осторожностью прижала к себе руку матери.
Я бы его убила там есть полено задыхаясь, прошептала она; губы у нее прыгали, спутанные волосы упали на глаза.
Мать пристально взглянула на пылающее лицо дочери.
Отмолчалась. Теперь тебя не удержишь.
Тут силы ее покинули, она тяжело опустилась на скамью, всхлипнула и схватилась за грудь.
Расстегни-ка, палит
Торопясь и отрывая пуговицы, Клавдия расстегнула платье на груди у матери и вскрикнула: смятый и еще теплый хлебный мякиш упал в колени матери и открыл розовое, длинное, рваное пятно ожога. Мать сутуло прислонилась к стенке, закусила губы.
Ничего, ничего, пробормотала Клавдия и сразу перестала дрожать. Пройдет. Ты просто забыла про кусок!
Это ништо-о, жалобно, со стоном, протянула мать. На сердце жжет, накипело
Клавдия сделала прохладный содовый компресс и ловко перевязала ожог чистым полотенцем.
Теперь пойдем, твердо сказала она, приподымая мать за локти. Я с тобой лягу.
Мать послушно вытерла слезы и побрела в спальню. Там Клавдия раздела ее, взбила подушки, наскоро скинула платье и юркнула под одеяло.
Глубокая, покойная темнота спальни плотно охватила их обеих. Рядом, в плетеной Морушкиной корзинке, слабо посапывал Митенька, в столовой размеренно, с хрипотцой, тикали часы с кукушкой.
Перед Клавдией словно в тумане прошло воспоминание вот о такой же темной, прохладной ночи, когда она прибежала к матери в одной рубашке и, дрожа от робости, говорила о счастливых своих предчувствиях. «Это у тебя девичье», сказала тогда мать
Апрель, май, июнь а теперь август, всего только пять месяцев прошло, а кажется, что прожиты долгие-долгие годы. Вот так она и состарится за войну, и Павел чего доброго! просто-напросто не узнает ее. А где он теперь, Павел? Думает ли он о том, что она ждет, ждет, ждет?..
«Ах, Павел, единственный мой, смогу ли я рассказать когда-нибудь о том, как в город, в м о й город, входили солдаты, чужие и ненавистные? Они прошли по м о е й улице, Павел, они прошли по той улице, где я училась ходить, и вечерняя заря пламенела над ними, и подкованные их сапоги цокали по камням мостовой, и я глотала пыль, поднятую их ногами! Что я могла сделать, Павел, что я могу сделать теперь, когда рядом лежит обиженная врагом старая моя мать? Мне восемнадцать лет, Павел, а в жизни моей остались только ненависть и страх! Отца нет на свете, и я боюсь думать, что и тебя Нет, нет, это невозможно, этого не должно быть»
Клавдия закрыла глаза и твердо приказала себе не думать о том страшном, о с а м о м с т р а ш н о м, что могло произойти с Павлом. Но против воли мысли ее все возвращались к Павлу, к тому, что от него она так и не получила письма, что он, может быть, ранен, попал в плен или же
Она не смела даже подумать «убит», но сердце ее исходило болью, и подавляемые рыданья беспощадно схватывали горло. Обессилев от борьбы с собой, она решила, что ей лучше всего встать и заняться чем-нибудь: можно было, например, завести часы. Осторожно, чтобы не разбудить мать, она приподнялась на локте. В этот момент в окно ее прежней комнаты, где теперь спала Елена, кто-то тихо-тихо постучал или, вернее, не постучал, а поцарапал.
Клавдия с кошачьей ловкостью выскользнула из-под одеяла, ощупью схватила платье и на цыпочках вошла в комнату Елены.
XXIV
Окошко выходило в сад к соседям и не закрывалось ставнями. Елена сидела на постели. Присев к ней, Клавдия сразу почувствовала, как она дрожит от испуга. Клавдия положила ей руку на плечо, и они обе уставились на синеющее в неясном сумраке окно. Там метнулась тень, потом в стекло снова поцарапали. Елена легонько крикнула, и Клавдия безжалостно сдавила ее плечо.
Накинув платье, Клавдия поднялась и тихо сказала:
Я выйду сама.
Елена с ужасом посмотрела ей вслед. В темноте Клавдия показалась ей высокой и очень похожей на мать.
В сенях Клавдия бесшумно сняла крючок, постояла. На крыльце легко скрипнула ступенька, та самая, на которой прогибалась доска. Клавдия едва не закричала, зубы у нее клацнули; снова накинуть крючок было уже поздно, она слышала за дверью чье-то прерывистое дыхание. Она подумала: это не мог быть немец, он не стучал бы так тихо, приоткрыла дверь и отпрыгнула в темный угол.
На пороге в синем, ночном свете двери возникла невысокая мужская фигура.
Не бойтесь. Кто тут?.. сиплым шепотом сказал неизвестный и протянул руки, ощупью входя в сени.
Клавдия не двигалась, не дышала. Незнакомец плотно закрыл дверь и повторил все так же сипло: