Я думала, ты дежуришь за Марью Ивановну, сказала она, стараясь поймать его взгляд.
Я и свои-то часы не высидел, угрюмо пробормотал он и, чуть помедлив, добавил: Мне повестка пришла.
Ну?
Ничего еще не знаю Не должны бы взять: у меня ведь грыжа.
Грыжа?
Клавдия имела очень смутное и какое-то смешное представление об этой болезни. Она и сейчас невольно улыбнулась. Яков был до того странный, потерянный, со своим бледным лицом и ускользающим взглядом, что она даже слегка толкнула его и насмешливо сказала:
Ну, иди со своей грыжей А Павел уже уехал. На войну. Он доброволец.
Тотчас же забыв о Якове, она потянула дверь телеграфа почти со страхом: Марья Ивановна, значит, дежурит здесь со вчерашнего утра, более тридцати часов!..
Марья Ивановна не оглянулась на стук двери. Она сидела, привычно склонившись над аппаратом, и палец ее лихорадочно дрожал на ключе. Клавдия подошла, робко ступая на цыпочках.
Кончив прием телеграммы, Марья Ивановна взглянула из-под пенсне маленькими, светлыми, воспаленными глазками.
Боится, сказала она, и Клавдия сразу поняла, что Марья Ивановна говорит о Якове. Боится, с ночи меня мучает: возьмут не возьмут Вот подлец!
Она поднялась, желтая, сморщенная более обычного, с распустившимся «навесом» блеклых волос, шатаясь на затекших ногах.
Вы сейчас упадете, Марья Ивановна! вскрикнула Клавдия и невольно расставила руки.
Я? горько и обидчиво усмехнулась старуха. Нет, скорее вон Яков упадет.
«Трус» позорность этого понятия медленно, жгуче, ошеломляюще входила в Клавдию. Она невольно оглянулась на дверь и вся залилась румянцем: ведь и в самом же деле Яков трус, как она не поняла этого сразу?
Мне бы мою молодость вернуть сейчас, настойчиво проговорила Марья Ивановна и закивала встрепанной головой. Ну, да ничего, ничего. Сладим и так. Клавдия! громко и строго сказала она, на всякий случай опираясь рукой о стол. Я уж пойду теперь спать, а ты гляди, девушка!
Судорожно зевнув, она подправила ладошкой свой «навес» и скороговоркой закончила:
Яшку в ночную не пускай. Он расстроенный, еще напутает тут. Посиди уж ночь-то. А завтра с утра я сама за ним пригляжу.
Все сделаю, Марья Ивановна, горячо ответила Клавдия. Для вас!
Это как для меня? Старуха сняла пенсне и близоруко сощурилась.
Нет, конечно, для всех, но неловко поправилась Клавдия.
То-то, проворчала Марья Ивановна и уже миролюбиво спросила: Проводила, что ли, своего она запнулась и решительно добавила: милого дружка?
Клавдия жалобно взглянула на нее и опустила голову.
Вот для них, для таких вот бойцов, и работай. А я что
Оставшись одна, Клавдия вздохнула и несколько минут сидела неподвижно. Она словно впервые пришла сюда, в тесную солнечную комнатку с пыльным, корявым фикусом в углу. Все здесь вокруг стало для нее новым и необычным. Аппарат таинственно покряхтывал, узкая бумажная лента, дрожа, ползла на пол, за дверью смутно, многоголосо гудел вокзал.
Бланки телеграмм, чистая лента в аппарате, раскрытый журнал, перо, второпях брошенное на край стола, все взывало к труду.
Клавдия принялась было убирать на столе, но услышала позывные и, волнуясь, как на экзамене, начала прием. Это была длинная телеграмма, наполненная непонятными цифрами, и Клавдия поняла, что текст этот важный, военный.
Обернувшись, она увидела в окошечке лицо красноармейца, розовое от нетерпения. Пока она принимала телеграмму, успела образоваться очередь.
Клавдия вступила в свой рабочий день. Никогда еще она не испытывала такого чувства собственной нужности, значительности. С первой же минуты работала быстро, отчетливо, увлеченно. Посетители у окошечка дружески улыбались ей, шутили, отходили неохотно. Последний в очереди парень вытащил из бокового кармана гимнастерки небольшую записку.
Вам, извиняюсь, не Сухова фамилия будет? спросил он, уже подавая ей записку. Митина жена вам прислала. Матушке то есть вашей.
Спасибо, не сразу ответила Клавдия, растерянно кладя на стол самодельный треугольный конверт.
Вот, значит, все я исполнил, сказал красноармеец и протянул Клавдии в окошечко широкую ладонь. Очень уж просила. Затем до свиданьица.
До свидания! спохватилась Клавдия и немного задержала его руку. Возвращайтесь с войны.
Постараюсь. Красноармеец улыбнулся ей и нахлобучил пилотку.
В-тот же момент Клавдия поняла, что этот плотный голубоглазый человек чем-то очень остро напомнил ей Павла.
Она порывисто вскочила письмо упало на пол и высунулась в окошечко. Но парень уже скрылся в вокзальной сумятице.
Клавдия принялась за передачу телеграмм, думая о том, что от Павла уже могло бы прийти первое письмо, с дороги. Мысль эта мешала работать. Клавдия сердито сдвинула брови и заставила себя сосредоточиться на отчетливом постукивании аппарата.
За окном, наглухо закрытым синей бумагой, то и дело нарастал железный грохот, неудержимо приближалось горячее фырканье паровоза, и тогда здание вокзала сверху и донизу начинало сотрясаться.
На рассвете явился Яков свежий, проспавшийся, в новом сером костюме. Его не взяли, он торжествовал, сразу стал прежним.
Клавдия едва удерживалась от дремоты, таращила сонные глаза и пробовала даже презрительно усмехаться. Но усталость была так велика, что она ощущала в себе только одно яростное желание спать!
Яков поднял с пола и подал ей оброненное письмо, и она, заметно на этот раз от крайней усталости прихрамывая, пошла к двери.
Мать встретила ее у ворот и втащила на кухню. Клавдия смирно уселась на широкой скамье и сквозь дремоту с глухим удивлением думала, что здесь, дома, все было по-прежнему, как будто ничего не случилось. Отец еще спал. На кухне, как всегда в этот час, топилась русская печь, и отсветы огня мирно играли на беленой стене. Мать привычно сновала по кухне, и под ногами слабо и уютно поскрипывали половицы. Кошка, выгибая спину, подошла к Клавдии, глянула на нее желтыми льстивыми глазами, принялась мурлыкать и тереться носом о колени.
Вторую ведь ночь не спишь, глупая, укоризненно сказала мать, повернув к Клавдии воспаленное от огня, но ласковое и спокойное лицо.
Зато, мама, я сегодня работала, как песню пела, громко сказала Клавдия: в ушах у нее звенело, и казалось ей, что мать ничего не услышит. Вот только бы Яков чего-нибудь нам не напутал ревниво и с гордостью подчеркнула она «нам». А теперь я и всегда, так буду работать, война ведь, мама!
Она подняла палец, как это делала Марья Ивановна, и вдруг увидела письмо, крепко зажатое в кулаке.
Да, мама! Вот тебе письмо.
Она старательно расправила смятый конверт и положила на стол.
От кого?
Мать подошла, насторожившаяся, и недоверчиво взглянула на конверт. Читала она только в очках, да и то с трудом, к тому же очки всегда куда-то терялись.
Зачти-ка, сказала она Клавдии, сдерживая шумное дыхание.
Это от Митиной жены, пробормотала Клавдия, пробегая крупные кривые строки.
Ну-ка! торопила ее мать.
«Дорогая, уважаемая Матрена Ивановна. Пишет вам Елена, жена Димитрия Сухова. Так что я стала прихварывать. Ребенка соседи призрели. Повидаться нам бы надо, приезжайте, очень прошу и очень. Митя уехал на линию, и теперь ничего не известно. Время какое, сами знаете. Приезжайте, а то я хвораю. Шлю вам низкий поклон, известная вам Елена».
Мать бессильно опустилась на стул.
Зачти-ка еще раз. Чего-то в голову ударило.
Клавдия снова, раздельно, прочла записку.
То-то я ее третью ночь подряд во сне вижу, сипло сказала мать.
Она бережно приняла от Клавдии письмо и положила за божницу.
XIV
Матери казалось, что она не испытывает ни удивления, ни испуга: не первую войну она видела в своей жизни, не в первый раз читала белые листки о мобилизации. Отчетливо и печально, во всех подробностях, вспоминала японскую войну тогда они с Диомидом были молодоженами и войну тысяча девятьсот четырнадцатого года тогда Диомида не взяли в армию как железнодорожника. Теперь, думала она, муж стар, сын Сергей служит в Дальневосточной армии, а Димитрий освобожден по чистой из-за плоской стопы.