Нет, я категорически, категорически Она положила палец на ключ, и рука ее сразу привычно задрожала. Я не могу, не уйду сейчас. Пока пальцы двигаются Ну и что же, что слышу плохо?
Марья Ивановна оглянулась на Клавдию и нехотя усмехнулась, на лице у нее тотчас же обнаружилось множество подвижных морщинок.
Канонады бояться не буду.
Марья Ивановна! Клавдия вспыхнула, порывисто шагнула к старухе. Вы хорошая.
В порядке вещей, в порядке вещей, быстро и словно бы сердито пробормотала старуха:
А где же Яков?
Отпросился. Марья Ивановна кивнула на окно и брезгливо поморщилась. В очереди за мылом стоит. В третий раз.
В очереди? За мылом?
В окно была видна длинная очередь у голубого вокзального ларька. Очередь стояла на самом солнцепеке, была она длинная, плотная, распаренная и, как видно, очень раздраженная. Клавдия заметила желтый хохолок Якова он маячил уже около самого ларька.
Мыло еще раз, не понимая, повторила Клавдия.
На жизнь и на смерть запасти хотят, скрипуче и зло сказала Марья Ивановна.
И Клавдии вспомнился весь этот длинный день: синяя Боровка, речь Молотова о бомбежке наших городов На западе уже шли теперь сражения, там падали убитые, раненые. А здесь, на Прогонной, стояла очередь за мылом Все это была война.
Страшно, Марья Ивановна, тихо сказала Клавдия.
Страшно, Клавдюша, откликнулась старуха и вздохнула.
Они замолчали. Через стену донесся до них голос диктора, отчетливо и с торжественностью оповещавшего население о полном затемнении городов, о сигналах воздушной тревоги
Оставшись одна, Клавдия тотчас же принялась звонить в горком комсомола. Она спросила Качкова. В первый раз ей ответили: «Качков на митинге», во второй раз: «Его вызвали в горком партии», а в третий сказали коротко и сухо: «Его нет и не будет».
Слова эти прозвучали для Клавдии страшным приговором:
«Нет и не будет».
В полночь Клавдия вышла с дежурства и увидела, что все изменилось вокруг. На станции, в поселке и в городе погасли огни, кое-где на путях вспыхивали и пропадали слабые светлячки фонарей, человека совсем не было видно, и только фонарь раскачивался и мигал у самой земли. В синей темноте июньской ночи молчаливо пыхтели паровозы (им полагалось теперь гудеть только в час тревоги) и слышался скрежет маневрирующих составов.
С трудом, спотыкаясь о шпалы и поминутно вздрагивая, Клавдия перебралась через пути. Навстречу ей поползли слепые дома в темном разливе садов. Так еще никогда не было ни в детстве, ни даже в сказке.
Одним духом домчалась она до своего дома, с разлета грохнула калиткой и, едва дождавшись, когда откроют дверь, торопливо прошла вслед за матерью в родительскую спальню.
Это что еще такое? проворчала мать, подвигаясь на постели.
Мне лучше здесь, глухо, в подушку, сказала Клавдия. Я боюсь чего-то, мама.
Ну-ну, неопределенно протянула мать и погладила ее по затылку. Бояться-то пока нечего, глупая.
Мать лежала неподвижно и, когда голова Клавдии отяжелела у нее на плече, высвободила правую руку и в темноте перекрестила дочь широким, истовым крестом.
XI
В третью ночь войны в гулкой предрассветной тишине загудел паровоз два коротких гудка и один длинный. Скоро к нему присоединился второй паровоз. Странно и тревожно диссонируя, они начали гудеть в два голоса.
Тревога, мать, сипло сказал из кухни Диомид Яковлевич.
Он тяжело спустил ноги со скамьи и тотчас же услышал спокойный голос старухи:
Вставай, дочка! Гудят! Пальтишко не забудь надеть.
Клавдия накинула пальто и вместе с отцом вышла на улицу.
На дороге, у ворот домов, стояли группы людей, похожих на призраки в серой предрассветной мгле. Гудки паровозов затихли, и тогда стали слышны негромкие голоса:
На Москву летят.
Не мы же им нужны, прости господи!
А мы все-таки на тракте.
У них тракт: Смоленск Москва
Летают, гады!
Дожили!
Нельзя, гражданин, так падать духом.
Клавдия вскинула голову и сначала услышала, а потом смутно увидела в высоком небе темные, плавно движущиеся точки. Это летели о н и, немцы.
Москва лежала на востоке, за лесами, настолько далеко от Прогонной, что отсюда невозможно было увидеть ее небо. Но над горизонтом уже всходила ранняя заря, и от этого казалось, что там, где-то далеко-далеко, разгорается пожар.
Вражеские самолеты пролетели, и на пути, тоже вдали от Прогонной, стали вспыхивать и гаснуть бесшумные белые облачка.
Зенитные орудия бьют, неторопливо сказал какой-то мужчина.
И тут в светлеющем небе снова возник и стал отвратительно нарастать высокий вой: должно быть, то была вторая волна самолетов. На этот раз их совсем не было видно, но вой приближался и скоро вибрирующе зазвенел, казалось, прямо над головой. Люди невольно поднимали плечи и пятились в тень, к домам, к воротам. Потом вой свалился на восток и стал затихать.
Клавдия молча, с широко раскрытыми глазами, стояла за плечом отца: она еще не совсем понимала, что происходит.
Ты бы накинула шаль, простынешь! услышала она встревоженный окрик.
На крыльце, оказывается, стояла мать. Высокая, вся в белом, она, закинув голову, смотрела в воющее небо.
Как тать в ночи, проговорила она с обидой и отвращением. А ты вот стой, жди, когда смерть на тебя сбросят.
Никто ей не ответил. Какая-то древняя бабка, невесть откуда появившаяся у ворот Суховых, принялась уверять, что немецкий самолет похож на большой огурец. «Огурчом, огурчом», шепелявя, повторяла она и обиженно жевала губами, хотя никто и не думал ей возражать.
Был ли налет недолгим или немцы, не достигнув Москвы, повернули обратно, только скоро в небе, все на той же недоступной глазу высоте, пронеслись они уже на запад.
Уходят! Уходят! с досадой завопили мальчишки.
Держи их! произнес насмешливый голос, тот самый, что сказал о зенитных орудиях.
Мать ушла в дом. Отец, мельком глянув на Клавдию, заложил руки за пояс и пошел во двор. Неторопливо вынес он из сарая железную лопату, поплевал на руки и принялся среди зеленого огорода копать щель, убежище от бомб.
Он работал не разгибаясь, и скоро уже наметилась узкая черная полоса будущей щели. Тут в садике у соседей вскрикнула и запричитала женщина.
Клавдия, молча смотревшая на отца, подняла воротник пальто и через боковую калитку побежала к соседям.
Дядю Ваню призывают на войну, сказала она, возвратясь, и неожиданно добавила: Дай помогу.
Спи иди, буркнул отец, подавая ей, однако, лопату; себе он взял другую. Вдвоем они усердно принялись копать канаву, то и дело поглядывая на яблоневый садик соседей.
Там сначала появились дети двое маленьких мальчишек, которых Клавдия в обычное время как-то не замечала. Оба прилипли к реденькому частоколу и, робко шмыгая носами, наблюдали за работой Суховых. Потом вышел Иван молодой кустарь, работавший в артели плетеной мебели. Он тоже подошел к забору.
Ухожу, Демид Яковлич, сказал он, странно растягивая вздрагивающие губы.
Слыхал, откликнулся отец коротко и вытер пот с лица.
Так бы оно ничего, сказал Иван и, немного приглушив голос, добавил: Детишки вон малы. От детишек трудно.
Так началось это горестное четвертое утро войны.
Отец и Клавдия с упрямым остервенением копали канаву. Мать, неодобрительно хмурясь, молча ходила мимо. У соседей то и дело выбегала в сад заплаканная жена Ивана, она стряпала прощальные лепешки и беспокойно окликала Ивана. А Иван выпил и бродил между яблоньками в новой рубахе без пояса. Принаряженные мальчишки не отставали от него ни на шаг. В конце концов отец усадил их в тачку и, напряженно улыбаясь, стал катать по саду.
После завтрака, в жаркий полдень, семья Суховых вышла к воротам провожать соседа. Он вынес на руках обоих мальчишек, был красен и все так же напряженно улыбался. Сзади шла семья жена, теща, молоденькая сестра. Женщины плакали и протяжно причитали. Дойдя до Суховых, Иван поставил мальчишек на землю, низко поклонился, подошел к Матрене Ивановне, обнял ее и крепко поцеловал в губы. У матери задрожало лицо, медленная слеза поползла по щеке. Она обернулась к Клавдии и строго сказала: