До этого в школе все эти годы Андрей вроде бы и не замечал Аленку. Да и в селе, хоть и жили они на одной улице, но все же далеко друг от друга, не встречались и не играли вместе. Да и вообще не выделялась Аленка в его глазах ничем особенным, кроме разве необычной фамилии Смуток, эта Аленка А теперь вот встретились, прикипели взглядами. И стояли так не отрываясь, не понимая, что с ними Глаза у девочки расширенные, чуточку округленные, словно бы испуганные. И такой синей бездонности, что Андрей, кажется, навеки утонул в них, ничего не понимая, лишь чувствуя непонятное удивление оттого, почему это он никак не отведет от нее взгляда и почему и она вот так, не отрываясь, смотрит и смотрит ему в глаза.
Уснула, что ли? словно пробудил девочку чей-то шутливо-грубоватый голос.
Аленка, только после этого опомнившись, да так и не свернув «кружечку», отвела от Андрея взгляд и тихо, смущенно отступила в сторону
А он, Андрей, нацедил воды в плотно стиснутые ладони и выпил. Выпил, правда, как-то торопливо, будто куда-то спешил, и совсем не ощущая ни ее вкуса, ни прохлады.
На следующий день Андрей зашел в класс и, кажется, впервые сразу увидел Аленку в соседнем, через проход от него ряду, наискосок и чуточку впереди. И ему тотчас же, немедленно захотелось во что бы то ни стало выяснить, помнит ли она, Аленка, как и он, «вчерашнее»? Поднял голову от парты, несмело, сторожко и быстро поглядел в ее сторону и сразу же нырнул в барвинковую глубину ее широко открытых, чем-то словно бы испуганных глаз И еще И потом снова И так несколько раз в течение урока Смотрел, все дольше и дольше не отрывая глаз. Что-то такое важное, крайне необходимое-говорили они друг другу этими взглядами. Говорили, будучи не в силах и сами понять что
И так всю весну, изо дня в день, пока не закончился учебный год. Разговаривали и разговаривали о чем-то глазами, будто в угаре, пронизывали друг друга горячими взглядами, так и не осмеливаясь досказать и не имея сил пересилить себя. Да и какая уж там смелость, когда они не решались, боялись даже подойти друг к другу. А столкнувшись случайно лицом к лицу в коридоре или во дворе, разбегались, как наэлектризованные янтарные шарики на уроках физики. Какие-то непостижимые весенние чары, какое-то хмельное, тревожное, радостное и вместе с тем горькое чувство, сладко-невыносимая мука, которую нет сил преодолеть, подавить в себе
Целое лето после этого они так ни разу и не встретились. И этот угар, это весеннее наваждение постепенно рассеялись, призабылись, увяли
А потом Потом Андрей уже не помнил, когда и как Аленка исчезла из его глаз, незаметно, неизвестно когда и куда затерявшись. Во всяком случае в том году в школу, в пятый класс она не пришла. Кажется даже, куда-то выехала вместе с родителями. И осталась от нее лишь память об этом чуточку испуганном, завороженном взгляде, порой неожиданно откликающаяся на случайное слово «смуток», будя в душе какие-то таинственные, бог весть какие далекие, почти неслышные и скорей угадываемые струны, которых все же не заглушило ни время, ни Петриковка с ее чебрецовой горечью и соловьиной романтикой.
«Додому, додому, до отчого дому»
Низко над тихими, пустынными полями нависают синие тревожные тучи. Сквозь их узенькие глубокие провалы-просветы еле-еле пробивается бледно-розовый свет поздней декабрьской утренней зари. Грохочет, покачиваясь, вагон, глухо стучат под тяжелыми колесами рельсы. И это ведь так интересно Сохранился ли еще тот лесок в глубокой балке и не исчез ли, но пересох, не затянулся илом тот сладкий родничок его детства?.. И кто знает, кто скажет сегодня, как сложилась судьба той, оказывается, чем-то небезразличной ему и сегодня, почти призрачной Аленки с ее элегичной фамилией Смуток?
Жива еще в душе и памяти родная школа, и тот сельский клуб, который располагался в бывшем помещичьем доме, и тот кинозал, театр, который оборудовали в каменном амбаре какого-то мироеда старшие предшественники Андрея первые сельские комсомольцы. Театр, в котором он впервые в своей жизни увидел «живые картины», называвшиеся кино, в котором постепенно привыкал к многолюдью, приучаясь выступать перед переполненным залом сначала с краткими приветственными речами, порой в самодеятельных спектаклях или читая стихи на праздничных вечерах. Эти минутные ощущения испуга, радости первого познания, первого успеха зародились и живут там, в родных краях, хотя бы потому, что живут они в его памяти, в его душе. Живет, четко помнится августовский вечер. В тот вечер его вызвали прямо с поля на комсомольское собрание, и он, как был, босым загорелым, нестриженым четырнадцатилетним мальчишкой, явился в клуб; здесь его единогласно «передали», приняли из пионеров в комсомол. Живут в памяти короткие летние ночи, когда он уже студентом ежегодно во время каникул работал на колхозном поле, включаясь на всю жатву в тракторную бригаду; и то первое лето после года учебы в Москве. Годы учебы в Москве, и все неожиданное и странное, что случилось с ним в Петриковке, и то, как он, уже студент Московского коммунистического вуза, впервые выступал в каменном амбаре театре с первым своим обстоятельным докладом о международном положении, докладом, на который были приглашены комсомольцы со всего района; и тихое материнское счастье, светившееся в ласковом, любящем взгляде, это величайшее счастье, которого все-таки дождалась и которое только и может испытать мать, счастье видеть счастливым родного сына; и живет первая буква, и первый слог, и первое самостоятельно прочитанное слово, и первая книга, и тусклый блеск золота на корешках толстенных энциклопедических томов, который также впервые сверкнул ему именно там! А еще были первая борозда, тянувшаяся за тяжелым, непокорным плугом, впервые посеянная горсть жита, первый прокос, который он, двенадцатилетний мальчишка, сделал в высоком редком просе, первый вымолоченный сноп, первые запахи самостоятельно смолотого на мельнице мешка зерна. И конечно же первое французское слово, которое так неожиданно и странно, однако навсегда вплелось в его жизнь, потянув за собой множество других, если так можно выразиться, значительно «более чужих» и сложных
И был там еще тот последний день, хотя тогда и в помыслах не было, что он будет последним. С утра до ночи они были наедине с мамой. Твердо надеялись тогда, что предстоящая разлука будет у них не только кратковременной, но и что самое главное последней
Разлука и в самом деле стала последней, но, к сожалению, не кратковременной. Она стала разлукой навсегда. С того теплого и такого, казалось, счастливого августовского дня с коротким грозовым дождем, высокой, на все небо, радугой, синими сливами, грушами и яблоками, искрившимися после дождя мириадами ослепительных капелек в лучах мягкого предзакатного солнца, Андрей так никогда более и не встречался с мамой. И в родном селе не был вот уже около сорока лет. Да, в сущности, и в родной стране за это время бывал лишь несколько раз, коротко, урывками
Да, ему было к кому, было куда ехать! Это была его жизнь, его боль и его радости. Его утраты и его победы. И он не собирается отказываться от всего этого. Было с кем и с чем там, в родной Терногородке, да и не только в Терногородке, встретиться. И прежде всего, в первую очередь с собственной юностью. Встреча эта была для него значительной потому он чувствовал это, что должна была состояться на новом повороте его жизни, была для него сейчас особенно желанной, нужной, а может, и крайне необходимой
Ведь если хорошенько порыться в памяти, то даже азы дипломатии стал он познавать на практике именно там, в родной Терногородке. Вот хотя бы и в случае с кулаком Дроботом. А потом, кажется через год после этого, и со Стригуном
Тогда, в детстве, он был, конечно, никудышным дипломатом. Внешне тихий, молчаливый, а порой и слишком горячий, к сожалению, он не всегда мог сдержать себя в нужную минуту. А когда, случалось, сталкивался с кривдой, и вовсе становился неистовым. Да, как говорили в их селе, жизнь кого угодно научит калачи есть. Не раз и не два она учила его, Андрея, бросала и на коня, и под коня. В одном случае, как это было с Дроботом, все проходило более или менее гладко, забывалось, в другом, как со Стригуном, оборачивалось круче.