За стеклянной дверью слышит Мариша назойливый гудочек телефона, один, два, три вызов штаба. Теперь это бывает редко, и Мариша торопливо хватает трубку:
Канцелярия штаба слушает.
Трубка, подышав в ухо, посыпала скороговоркой:
Говорят с центральной штаба Да Вы слушаете?.. Примите телефонограмму: к вам выезжает сенатор се-на-тор Да Просят выслать подводу Да Се-на-то-ру!
Мариша в волнении подтягивает закрученный жгутом телефонный шнур.
Слушайте, центральная, пришлите копию с вестовым. Да сейчас же!
Мариша делает стойку перед высокой дверью кабинета начштаба каблуками щелк! шпорами дзинь! и настораживает ухо:
Разрешите войти, господин полковник?
Трубно рыкает в глубине с детства памятный бас дяди:
Раз-ре-шаю.
Осторожно прикрыв дверь снова щелк, дзинь! руки по швам и подавшись на носки до отказа, по-уставному тянется Мариша: вот-вот полетит птицей. И чинно ждет вопроса, хоть так и подмывает выпалить скорей важную новость.
В кабинете начштаба холодная, строгая тишина. Приспущены шторы на окнах. Чуть зеленеют на стенах обширные карты фронтов, кажется в сумраке то разводы плесени пышно и уродливо зацвели на обоях.
Начштаба лежит под картами в узком корыте походной кровати, как покойник в гробу. Сумрак делает глубже провалы глаз и щек, резче выступает крупный нос. Окостенело вытянуто длинное тело.
Плохо, сказал полковник и сел.
Он отложил в сторону стопку блокнотных листиков; по крупному почерку узнает Мариша от полковника Печина с позиций.
И замечает Мариша сердится начштаба; с детства знакомы эти признаки: чуть белеет сизоватый нос и двигаются большие хрящеватые уши.
Плохо, повторил начштаба снова, оглядывая Маришу, застывшего у двери готовой к полету птицей. И уже подобревшим голосом: Ну, садись, Мариша. Чего ты?
К нам едет сенатор, господин полковник. На станцию просят выслать лошадей.
Не по-ни-ма-ю! Что за сенатор, зачем сенатор, откуда сенатор? Какой-нибудь уговаривающий?
Не могу знать, неуверенно усмехнулся Мариша.
Ну что ж! Помогай ему всячески бог. Вон от Печина пакет пришел. Митингуют. Командира первого батальона Космачева хотели на штыки поднять. Вот оно какие дела!
Ухватившись руками за край, полковник вытянул увязнувшее тело из кроватной ямы.
Вот что, Мариша, поезжай-ка ты обратно домой, в Москву. Тут тебе больше делать нечего.
Как? мгновенно залился счастливой краской Мариша.
Да так. Отвезешь в штаб армии мое письмо и кое-какие документы мне нужен надежный курьер. И матери так будет спокойней.
А вы, дядя?
А я что ж
Полковник несколько раз прошелся по комнате и прислонился, высокий и прямой, к изразцам печи, нащупывая, где теплее. Посмотрел за окно в черный, обливающийся дождем сад, и взгляд его сразу стал тусклым и пустым.
Видишь ли, Мариша, наступают трудные, а может быть, и страшные времена. Будущее никому не известно. По счастью, я одинок, и мне так легче. Ну, иди.
Слушаю!
Мариша сделал полный оборот щелк, дзинь! и замер. Вдруг томительно ощутил бессильное свое неуменье ответить чем-либо на эти торжественно прозвучавшие слова: «Будущее никому не известно». Досадливо подумал, что надо было поблагодарить дядю за родственную заботу, поцеловать, обнять, что ли. И показалось еще, что дядя должен сказать что-то вслед, окликнуть, даже почудился его голос.
Чего изволите? сделал снова плавный оборот Мариша.
Ничего, это я с собой. Хороший, говорю, офицер Космачев, представлен уже был в капитаны. Если бы да не это самое Иди, иди!
В сумрачном кабинете опять стало тихо. Только в соседней столовой, где стоят вокруг стола двенадцать высоких стариков кресел, большие часы глубоко и торжественно ударили неизвестные полчаса.
Мариша поднялся на цыпочки и двинулся к двери.
III
В дубовой столовой (в штабе называли эту просторную комнату «собранием») с утра кружит генерал. Он нервно и безуспешно заправляет в рот короткие седые усы и, остановившись в углу, подолгу смотрит в парк, в его черные пустые аллеи.
Под окном на измятой клумбе стынут под дождем астры, скрюченные, с поникшими головками, в мертвых лохмотьях листьев. Близко гремит по водостоку вода.
О боже, боже! громко вздыхает генерал и снова начинает кружить по столовой, проводя рукой по спинкам кресел, по столикам и шкафам, пустота тяготит его.
Как бы невзначай, иногда останавливается генерал перед высокими часами и внимательно смотрит в оловянную тарелку циферблата с латинской надписью на кругу. Туго ползут стрелки, медлителен маятник. Генерал прислушивается, как глухо и потаенно отсчитывают время колеса механизма, и вздыхает снова.
Кто-то в штабе сказал это слово «плен». Да, это был плен, тяжелый, бессмысленный. Плен, буквально плен.
Зачем он здесь, кому он нужен? И что будет с ним дальше в этой проклятой гнилой дыре, среди лесов и болот?..
Сегодня генерал особенно нервничал. Утром он получил письмо из Петрограда. Конверт был вскрыт. Значит, читают, любопытствуют. Хорошо еще, что жена пишет по-французски, так не всякий прочтет. Но как же они смеют!
Дорогой мой, как они смеют? ухватился генерал за рукав Мариши, вошедшего в столовую.
Чего изволите, ваше превосходительство? вытянулся сразу Мариша.
Нет, какова, говорю, наглость! Мои письма вскрывают!
Счастливая краска сбежала с лица Мариши. Он покорно уставился в белесые брови генерала и приготовился слушать.
Генерал, как говорили в штабе, страдал «недержанием слезных мешочков». Штабные офицеры невзлюбили его с первого дня. Попал он на фронт «в ссылку» прямо из дежурных генералов царской свиты сразу после переворота растерянный розовый толстячок, с наивными выпуклинками голубых глаз, с беспомощными бровями, заискивавший первое время даже перед поручиками-адъютантами.
Звали его в штабе «куриным генералом»: выведали как-то адъютанты его заветную мечту выйти на пенсию, уехать в имение на юг и разводить кур.
Сплетничали адъютанты, что генерал не спит по ночам, все молится, вздыхает и плачет. Это он будто бы вывел в садовой беседке надпись: «Боже, спаси Россию!» Это от ночных слез у него будто бы всегда красные глаза.
Да что это за генерал! Поспел на фронт, можно сказать, к шапочному разбору. Ведь войны-то нет
Генерал и сам чувствовал эту всеобщую неприязнь штабных к нему. Только Маришу, неизменно замиравшего навытяжку при встрече («Наш Мариша тянется теперь за всю армию», подшучивали в штабе), любил генерал. Один Мариша продолжал величать его по-старому «вашим превосходительством» и беспрекословно выслушивал его унылые сетования.
И теперь, пойманный за рукав генералом, Мариша с напряженно-внимательным лицом вслушивался в его плаксивый голос, обдумывая, как бы поскорей выкрутиться.
Ваше превосходительство, осенило его, разрешите доложить: к нам едет сенатор.
Какой сенатор? сразу сбился генерал. Зачем ему сюда ехать? Вот так новость!
Не могу знать, сделал Мариша шаг в сторону. Господин полковник полагает, по всей вероятности, из уговаривающих.
Ага! Так-так, заморгал генерал, соображая. Кто ж бы это мог быть?
Не могу знать, обернулся вполоборота Мариша и торопливо скрылся за дверью.
Генерал опять закружил по столовой.
«Ага! Так вы говорите, из уговаривающих? А вдруг с какими-нибудь важными полномочиями, для каких-нибудь переговоров? А может быть, просто сбежал человек от тыловых беспорядков? Вон жена пишет»
Генерал вспомнил усыпанное восклицательными знаками письмо жены и завздыхал снова:
О боже, боже мой! Что же будет дальше?..
Осенние чернильные сумерки густеют за окном. Все так же безумолчно плещется в железной трубе вода. В доме тихо, сонно. Только из бокового коридорчика доносится свист. Это прапорщик Вильде, переводчик штаба. «Зайти к нему, что ли?»
Вы не спите? осторожно стучит в дверь генерал.
Чего изволите? откликается Вильде, не открывая двери.
Не спите, говорю?
Сию минуту, генерал!