Ой, Яков Гордеевич, что вы! Шумейко закрыла ладонями пылающие щеки. И такое спрашиваете Будто ничего и не знаете.
Рая, и чего ты тушуешься? вмешалась в разговор Новикова. Боишься, так я за тебя правду скажу. Яков Гордеевич, тот баянист ее жених Ну вот Рая о нем и печалится. Хотят с Мишей быть вместе
А-а, протянул бригадир. Так бы сразу и сказала. Причина вполне уважительная. Так что, Раиса Шумейко, передай тому Михаилу пусть приходит без всякого стеснения. Моторист да еще гармонист нам очень нужен
ГАРАЖ
Оконце затянуто марлей от мух. В комнате и днем густились сумерки и было прохладно, как в погребке. В углу стояла низкая, с пружинной сеткой кровать. На ней, вытянув длинное, иссушенное годами тело, лежал дед Корней. На большой подушке покоилась белая, давно не стриженная голова, торчали крупные уши, заросшие бурой щетиной. Высохло и лицо, и морщин на нем поприбавилось. Заострился, потемнел коршунячий нос, подковка усов пожелтела и точно прилипла к губе. Веки слезились, глаза открывались редко и смотрели спокойно и ко всему безучастно.
Ухаживали за больным по очереди: утром, до ухода на ферму, тут находилась Ольга жена внука Семена, днем ее заменяла невестка Фекла Герасимовна, а вечером, вернувшись с поля, приходил к отцу сын Игнат Корнеевич. Внуки Корнея Ивановича шофер Семен и тракторист Василий, жена Василия птичница Раиса домой приходили только на ночь. Трое правнуков сын Василия лет пяти и две дочки Семена четырех и шести лет весь день находились в колхозном детском саду. Являлись домой вечером, и тогда во дворе Скуратовых было шумно. Дед Корней прислушивался к звонким детским голосам, и закрытые его глаза слезились еще сильнее.
Фекла Герасимовна кричала:
Да не орите, галчата! Или вы не знаете, что дедусь хворает!
Детей к больному обычно не пускали. Изредка старшая правнучка Галя украдкой заходила в Корнееву комнатенку. Боязливо останавливалась возле кровати, спрашивала:
Дедусь, а ты все плачешь?
Дед Корней гладил льняные волосы девочки своей шершавой ладонью и молчал. Он слег еще весной. Теперь же было лето, над станицей гуляли грозы, зрели в садах яблони. Хатенка была ветхая; глухая стена горбатилась, оконца покосились. Рядом же на высоком фундаменте стоял новый дом. Застекленная веранда выходила во двор, сюда спускалось и крылечко, а на улицу весело смотрели четыре окна с зелеными ставнями. Стены толстые, литые, из шлакобетона такие простоят и сто лет, не согнутся. Крыша из оцинкованного железа пламенеет на солнце. Дождь польет шумит так, точно рядом разбушевалась горная река.
Если смотреть на дом с улицы, то покажется, будто во дворе Скуратовых никогда не было этой приземистой хатенки под ржавой черепичной крышей. А она простояла тут больше полувека. Только в прошлом году новый дом заслонил от нее улицу, укрыл тенью, и хата сделалась еще ниже. Думали развалить старое жилье и забыть о его существовании. Не дал Корней Иванович. Позвал сына Игната и сказал:
Гнездо мое хочешь рушить?
Была, батя, такая думка.
Не трожь. Умру тогда разоряй.
Батя, это сыны мои, а ваши внуки, настаивают, оправдывался Игнат Корнеевич. Говорят, что всю красоту та хатенка портит.
А ты своим сынам не потакай. Молодые еще
Так хатенка и уцелела. А нынешним летом во двор Скуратовых въехал «Москвич» новенький, цвета молодой травы после дождя. Семен и Василий купили «Москвича» в Баку. Пригнали своим ходом. И вот он дома. Даже не верится, что во дворе Скуратовых появился такой красавец. Но вот беда: поставить его некуда, спрятать от солнца и дождя негде.
Внуки обошли вокруг дедовой хаты, вымерили ее. Пришли к отцу и сказали: если вынуть глухую стену и поставить двустворчатые двери, то из той комнаты, что пустует, получится отличный гараж.
Да вы что, хлопцы, с ума посходили? сказал Игнат Корнеевич. Деда заживо хотите похоронить? Да ежели он узнает, что вы из его хаты решили гараж мастерить
Не узнает, батя, сказал Семен, глядя на отца добрыми, улыбающимися глазами. Мы в одну ночь тихо, спокойно разберем стенку и поставим двери.
Дедушка даже ничего не услышит, добавил Василий. Пусть лежит в своей комнатке. Но нельзя же нам без гаража
Вы сами уже стали батьками, гневно сказал Игнат Корнеевич, а ума, как я бачу, не набрались. Дед ваш прожил в той хате всю жизнь, в новый дом не хочет переходить. Мне приказал не трогать хату. Пусть она стоит. Так что, хлопцы, всю эту затею выбросьте из головы и забудьте. Старика не трогайте. Пусть спокойно умирает.
Вечером после ужина к Скуратовым пришел сосед высокий и худой, как жердь, плотник Сафрон. Попросил табачку. Игнат Корнеевич развернул кисет, сделанный из чулка, и вручил его Сафрону. Они уселись под старой грушей. Ветки ее укрыли почти всю хатенку деда Корнея. Закурили. Фекла Герасимовна тем временем подоила корову, процедила молоко. Невестки купали в корыте детей, укладывали их спать. Фекла Герасимовна взяла глубокую миску, кувшин, ложку, краюху хлеба и прошла к деду Корнею.
Батько все лежит? спросил Сафрон.
Угасает. Игнат Корнеевич подул на цигарку. Будто и не больной, а не встает. Девяносто первый годок не шутка.
Что же фельдшера?
Нету, говорят, лекарства от старости.
Слепящее зарево ударило в грушу, толкнуло горбатую стену хатенки, упало на плетень с перелазом. Это «Москвич» вкатился во двор приехал из тракторной бригады Василий. Поставил машину ближе к плетню, погасил фары. Крикнул жене, чтобы взяла арбузы. Сам же снял грязную, пропитанную пылью и потом рубашку, и долго плескался над кадкой возле колодца. Фекла Герасимовна вышла из хатенки, держа в руках кувшин.
Ну, что? спросил Игнат Корнеевич. Поел?
Плохо
Понеси-ка ему арбуза. Василий привез.
Не станет есть.
Подошел Василий, вытираясь полотенцем. Закурил папиросу, прислонился голой, влажной спиной к груше, спросил:
Так как же, батя, насчет гаража? Надо решать.
Опять за свое? Игнат Корнеевич обратился к Сафрону. Рассуди, сосед. Сыны купили этого бегунка и хотят мастерить ему убежище в дедовой хатенке.
А что ж? Хорошее дело, одобрил Сафрон. Я могу даже подсобить по плотницкой части. В один миг все соорудим.
Дело-то оно стоящее, согласился Игнат Корнеевич, но как же с батькой? Куда его?
Я, Игнат Корнеевич, сужу так. Батько твой свое отжил. Пусть он в той комнатушке угасает, а вторая, что поболее, она же у вас пустует. Вот ее и следует приспособить для «Москвича». А чтобы деда Корнея не волновать, надобно дело вершить тихо, без стука и грюка Это все можно.
Да ты что, Сафрон, сговорился с моими хлопцами? удивился Игнат Корнеевич. Они тоже все норовят свершить втихую. Не быть этому! Похороним родителя, а тогда и за хатенку возьмемся.
Все ж таки, Игнат, подумай, сказал Сафрон, вставая и собираясь уходить. Как это говорится живой о живом и думает.
Два дня Игнат Корнеевич раздумывал над тем, как ему поступить. Не хотелось обижать отца. Ведь как бы там тихо ни ломали стенку, а все одно старик услышит. Но и без гаража, это он понимал, плохо. Машина новая, ее надо беречь.
Ночью посоветовался с женой. Фекла Герасимовна рассудила так:
Не перечь детям, Игнат. Пусть сооружают. Тут дело ясное: кому умирать, а кому жить. Не унесет же батько с собой свою хатенку Только ты скажи сынам, чтоб все делали скрытно. Можно ночью или в те часы, когда дед спит. Он и знать не будет, как рядом с ним поселится новый жилец.
Игнат Корнеевич ничего не ответил жене, но в душе с нею согласился.
Встал рано и пошел к отцу. Присел на стульчик возле кровати. Старик не спал. Игнат Корнеевич снова заговорил о том, что внуки купили легковой автомобиль и что в воскресенье ездили на нем на базар в Ставрополь.
И как собой та коняга? спросил дед Корней. Не норовистая?
Ничего, батя, бегает шибко.
Эх, Игнат, Игнат, переродилось кубанское казачество. Старик не открывал слезливые глаза, и голос у него был глухой. Как мы жили допрежь? В молодые годы я, бывало, на коне гарцевал, такую свершал рубку и джигитовку Конь подо мною, бывало, пляшет, как бешеный А что внуки мои? Так, умостились на железного скакуна.