И пошел не домой, а на берег Егорлыка. У обрыва курган, наполовину срезанный водой. Поднялся на его вершину, ногой отыскал шершавый камень-известняк, сел. Река рядом, внизу. Вода чуть плещет, чмокает, целует размокшую глину. А там, за рекой, степь, укрытая темнотой. На пойму наползал сизый туман
Кирилл смотрел в туман, в манящую ночную даль. Хотел думать о чем-то другом к не мог. Мысли о том, что случилось с ним в эту ночь, наседали одна на другую. Он снова был в зале районной библиотеки, видел Тихона Михайличенко, слышал его голос. «Все, кроме товарища Дедюхина» И за этими словами теперь слышались слова другие, будто Тихон Михайличенко говорил: «Кирилл Михайлович, ты нас оставь, уйди, мы и без тебя» Но ему трудно было подняться и еще труднее уйти. Тогда все делегаты покинули зал
Он понимал, что сидит на шершавом камне, но ему чудились чьи-то голоса:
Слыхал новость?
Какую?
Ну как же! Дедюхина-то журавские коммунисты того на вороных прокатили И еще на каких! Тройка борзая!
Да как же это случилось?
Может, все и обошлось бы, да помог старик Яресько из Суркулей.
Чабан? И свалил такого человека?
Он же не один.
И куда теперь Дедюхин?
Там видно будет
И опять в голову лезло непонятное слово са́мотный.
«Что это такое? Так я и не узнал И Маша почему-то-промолчала. Она учительница русского языка, должна бы знать Приду домой и посмотрю в словаре. Хотя что теперь изменится? Все одно завтра разнесется по радио, в газетах напечатают Ну и пусть. А Валерию сам обо всем расскажу. Пионер, должен понять. Вырвал с корнем кустик сухого пырея, понюхал пахнущую прелью землю. Я ему скажу: «В партии у нас, сынок, очень строго. Если что не так отвечай головой. Да и как же, сынок, может быть иначе? Обидно бывает, а подумаешь не на кого обижаться. Разве что на себя. Ты, к примеру, видел, как загорается на путях красный фонарь и как паровоз сразу останавливается опасно, нельзя ехать. Вот, сынок, и передо мной зажгли такой сигнал опасно! Да, опасно И сказали: погоди, не туда идешь»
Усмехнулся, бросил комок травы в реку и резко встал, точно его кто окликнул. Туман прижался к земле, и камыш на том берегу казался косматой гривой. «Не знаю, сынок, не знаю. Поживем увидим»
Ключом открыл дверь. На цыпочках, не желая встречаться с Машей, прошел в свою комнату. У изголовья кушетки зажег лампу. На смятой подушке раскрытый томик словаря. «Маша положила». Наклонился и стал читать подчеркнутое красным карандашом: «Сам Са́мо Самость или личность впереди всего, который сам себя и своя выгоды ставит выше всего, себялюбивый и корыстный, кому чужое благо нипочем»
Закрыл книгу, выпрямился.
«Вот тебе и мой лучший чабан Яресько Эх, дедусь, дедусь, да разве все это ко мне подходит? А может, подходит? И придумал же старик Самость, личность Да, тут что-то есть Видно, не зря старик Он зря не стал бы»
Опустился на кушетку и задумался. Вздрогнул, когда чья-то рука коснулась его взлохмаченной головы. Это Маша неслышно появилась и присела на кушетку.
Есть хочешь, Кирюша?
Я думал, ты спишь. Неужели разбудил?
Тебя поджидала. Что так долго?
Быстрее не мог. И так торопился на «вороных» мчался, а они
Что же теперь, Кирюша?
Не знаю что. В голове, веришь, такое творится
Может, в другой район?
Варягом? Насильно, невесело рассмеялся. Такой я кому нужен?
Но и здесь тебе оставаться нельзя.
Не знаю. Маша
В райкоме все выглядело привычно. На перилах крылечка сидел шофер и читал газету. «Наверно, обо мне читает», подумал Кирилл. По коридору быстрой походкой шел инструктор Рясинцев. Нырнул в свою комнату, будто и не заметил Кирилла. «Отвернулся? Скоро А какой же ты, Рясинцев, был внимательный да ласковый. Напополам переламывался, руку тряс. Как же быстро переменился, перестроился» Рассыльная Нюся улыбнулась, но улыбка ее точно говорила: «Я хотя и не была на том тайном голосовании, а все знаю, и мне жалко вас, Кирилл Михайлович»
В кабинете инструктор крайкома и Андрей Ильич. Инструктор курил, сидя на диване, и не то чтобы сурово, а с упреком посмотрел на вошедшего Дедюхина. Андрей Ильич улыбнулся, протянул руку. Инструктор курил и думал о том, что надо звонить в крайком и что-то делать с Дедюхиным нужно человека определить к месту. Дедюхин еще молод, урок, преподанный ему на конференции, пойдет на пользу. «Надо его сохранить, подумал он, сбивая пепел с папиросы. Можно перебросить, скажем, в другой район. Новые люди, новая обстановка Споткнулся встанет, поднимется. Как это говорят: за одного битого двух небитых дают». И обратился к Дедюхину:
Как спалось, Кирилл Михайлович?
Лучше спроси не как спалось, а как думалось?
Понятно Еще не одну ночку проведешь с открытыми глазами, душой переболеешь. Потушил папиросу, улыбнулся. Ну ничего, сильно духом не падай
А ты меня не жалей. Не люблю!
Не в жалости, друг, дело. Надо нам поразмыслить о твоей судьбе. Вот позвоню, буду просить о переброске в другой район
Этого делать не надо, бледнея, решительно заявил Дедюхин. Не звони и не проси.
Почему? Инструктор повел плечами. А что будешь делать? Подумал ли об этом?
Да, подумал. Только насчет переброски не дело это Тут я упал, тут и поднимусь Попрошу самую рядовую работу. Найдется у тебя, Андрей Ильич, что-нибудь?
Андрей Ильич еще раз молча пожал Кириллу руку. Они отошли к окну. Отсюда хорошо была видна пойма Егорлыка и тот срезанный водой курган, на котором сидел ночью Кирилл. За Егорлыком расстилалась желтая, тронутая осенью степь. А день стоял яркий, полный тепла и света.
ЧЕТЫРЕ РАИСЫ
Вначале показалось странным: четыре доярки и все Раисы. Потом мне объяснили: когда они родились, то имя это в станице Родниковской было самым ходовым, и поэтому, сколько в тот год появилось на свет девочек, все они были наречены Раисами. В Родниковской также много Таисий, Людмил. В той же станице, например, есть восемь ребят-одногодков все Валерии.
Учились Раисы в одной школе и были неразлучными подругами. В прошлом году летом вместе приехали на молочную ферму. Бригадир, он же зоотехник, Яков Гордеевич, молчаливый и до крайности угрюмый мужчина лет пятидесяти, был несколько удивлен. Он взял у подруг аттестаты зрелости и письменное отношение из правления, надел очки, читал молча, сопел простуженным носом. Затем, не сказав ни слова, отвел будущих доярок в небольшую, в одно окно, комнату. Четыре кровати с помятыми матрацами стояли в ряд.
Ферма наша от станицы далековато, сказал Яков Гордеевич скучным голосом, так что домой, к матерям, не нахо́дитесь. Почесал затылок, еще раз посмотрел на аттестаты. Стало быть, пожелали заиметь трудовой стаж? Это можно. И стажируем по части доения, и можем замуж повыдавать Скрывать не буду, с женихами у нас плоховато. Живем на отдалении, житуха, чего греха таить, скучнейшая, и через ту причину молодцеватые парни сюда не залетают. Расчету нету.
Не беда! Проживем и без женихов.
И скучать не будем, мы веселые.
Хорошо, ежели так. Веселость дело стоящее, одобрил Яков Гордеевич зевая. А скажите, девчата, как я буду вас различать? И зачем вы все Раисы?
Мы, дядя, разные Присмотритесь.
Я не в том понимании. Одну, к примеру, окликну, а все примчитесь.
Вы кличьте нас по фамилии.
Три Раисы молчали. За всех отвечала четвертая Раиса Новикова, девушка, видать, самая бойкая на язык. Смуглолицая, похожая на цыганку, она говорила смело, с усмешкой. Ее подружка, Раиса Шумейко, в сереньком платье, перетянутом лаковым поясом, готова была рассмеяться. На груди у нее русая коса в руку толщиной. По серым, искрящимся от избытка беспричинной радости глазам видно, как ей трудно удержать смех. Раиса Подгорная, курносая толстушка, не слушала бригадира и по-хозяйски осматривала кровати и матрацы. Раиса Одинцова, с тонкими чертами лица и красивыми, разлатыми бровями, грустно смотрела в окно, на нескончаемо тянувшуюся серую, поросшую терновником ложбину.
И еще хочу предупредить, девчата, все тем же скучным голосом говорил Яков Гордеевич. Доение труд нехитрый, но тяжелый. От него кости болят и пальцы пухнут. Попервах, может, придется и всплакнуть Так как? Сдюжите, красавицы?