А трактора теперь будут наши? спросила Зойка.
Наши, колхозные.
Навсегда?
Навечно.
Алексей Алексеевич помял в пухлых пальцах папиросу, закурил. Понуря головы, женщины сидели молча. Зойка, краснея и заметно волнуясь, подошла к окну и долго смотрела на улицу.
Да и чего это я уговариваю вас, как детей, сказал Алексей Алексеевич. Вы не маленькие. Да к тому же я хоть и директор теперь, а не вправе решать эти вопросы единолично. Для этого есть общее собрание. Как постановят на общем собрании сами колхозники, так тому и быть, а мое тут дело маленькое. Он вынул из ящика стола ученическую тетрадь, оторвал листочки и роздал их женщинам. Вот бумага, подсаживайтесь к столу, берите карандаши и пишите заявления общему собранию. Пишите так: я, такая-то, имя, отчество и фамилия, добровольно ухожу из колхоза отказываюсь от всех выгод и привилегий колхозной жизни Прошу меня и так далее
Женщины молчали. В руках у них платочками белели листы бумаги.
Ну, чего же вы пригорюнились? Алексей Алексеевич обратился к Зойке. Ну, организаторша, усаживай своих подружек и диктуй. Ты грамотная.
Зойка отвернулась к окну. Ответила молодая, остроносая колхозница:
Так сразу? Надо сперва все обдумать и средактировать.
Вот у меня сынишка Коля, заговорила та, что закутана шалью, так, верите, до чего же мастак на сочинительство истинный Пушкин! Одни круглые пятерки
Погоди ты, Варвара, со своим сынишкой, зло сказала Зойка, ломая брови. У меня еще сынка нету, а погодить, как я вижу, малость надо. Подошла к Алексею Алексеевичу. Зачем же, Алексей Алексеевич, и с вашей стороны такая поспешность? Надо же нам сперва с мужьями посоветоваться, чтоб все было по-семейному А зачем же пороть горячку? И к женщинам: Так, что ли, хозяйки?
Конечно, дело такое
Дома, по свободе, оно лучше. Не торопясь
Поспешишь людей насмешишь.
Да и писать я не мастерица.
Так мы пойдем к моему сынишке Коле, поправляя шаль, сказала Варвара. Такой, скажу вам, писатель, такой писатель, что может враз сочинить любую бумагу Просто удивляюсь, откуда у мальца все это берется в голове Бойкий!
Ее никто не слушал. Зойка выпрямилась и сказала:
К твоему Кольке, Варвара, мы не пойдем. Ну, тронулись на работу. А то митингуем тут, сами без дела сидим и другим мешаем. Извините, Алексей Алексеевич. Нам, конечно, больно. Заработок у мужей, сказать, и у моего Василия был хороший, а теперь всякая обида лезет в голову
Понимаю, понимаю, провожая женщин, примирительно говорил Алексей Алексеевич. Так что вы посоветуйтесь с мужьями и пишите прошение
На следующий день, еще до захода солнца, к Алексею Алексеевичу пришла Зойка. Не поздоровалась, не подняла стыдливо опущенных глаз. Молча протянула листочки бумаги и хотела уходить.
Погоди, Зойка. А почему бумажки чистые? спросил Алексей Алексеевич. Или сынишка Варвары не сумел сочинить?
А ну его, того сынишку Просто мы раздумали. Зойка доверчиво улыбнулась. Ой, Алексей Алексеевич, если б вы знали, как мне досталось от моего Василия. Сперва говорил мирно, даже взял карандаш и начал подсчитывать, какой у него будет заработок Мне показывал, разъяснял. А когда я дала ему эти листочки и сказала, что вчера мы были у вас, Василий и взбесился. Таким распаленным я его еще не видела. Верите, вскипятился и ко мне с кулаками. Чуть было не побил И всему виной эти листочки из тетради. Играя бровями, добавила: Лаской да покорностью насилу угомонила и успокоила
ЧУЖАЯ РАДОСТЬ
В степи, около разъезда, торчал мрачно-серый элеватор. Со всех сторон к нему слетались грузовики с зерном, словно к улью пчелы в пору удачного взятка. Машины, горячие, запорошенные пылью, давили шаткий настил весов и катились дальше в разбитый колесами двор. Из широких ворот налегке выезжали порожняки, громыхали рессорами и скрывались в душной степи
Мне нужно было ехать в Усть-Навинскую, и я направился на элеватор, надеясь найти там попутную машину.
В конторке выдавали квитанции на сданное зерно. В тени, обступив бочку с водой, навозно-рыжей от раскисших в ней окурков, шоферы и проводники устраивали перекур. Я подошел к ним и случайно встретил Василия Кондракова своего племянника. На нем была майка грязно-кирпичного цвета, сильно оттенявшая костлявые, до черноты загорелые плечи. Меня удивили его худоба и усталый, болезненный вид, и я спросил:
Вася, ты чего так высох и почернел? Или болеешь?
Работенка, сам видишь, горячая, тут разве не почернеешь, ответил он неохотно. А ежели по правде сказать, то иссушила меня ненормальная моя семейная жизнь.
Что случилось?
Анюта от меня ушла Разве ты не знаешь? Худое его лицо помрачнело. Да, верно, об этом я не писал Не только писать, а думать стыдно А ты к нам? В гости или в командировку?
По заданию редакции. Как там у вас ГЭС?
Ничего, светит Так мы зараз помчимся. Вот только получу документы на зерно. Я езжу один, без провожатых. Правление доверяет. На болезненном лице расцвела улыбка. Мать моя, а твоя сестра, обрадуется. Ты как был у меня на свадьбе, с той поры и дорогу позабыл к нам Три года пролетело!
Жаркое небо. Пыльный тракт. Горячий встречный ветер и зубчатая синь далекого хребта. Справа отвесные берега, кудрявый лесок. Там укрылась Кубань.
Василий вел машину молча, склонив голову к опущенному ветровому стеклу. Ветер рвал льняной чуб, хлестал по глазам. Мне казалось, что Василий хочет заговорить об Анюте, но не решается. Я смотрел на пыльные будяки при дороге и вспоминал свадебное веселье, на котором и мне довелось побывать. Оно было шумным и людным. Ни на минуту не умолкали гармонь, пьяный говор, заливистые песни, беспорядочный выстук каблуков.
К полуночи, когда и хозяева и гостя выбились из сил, двор Кондраковых опустел. Последним выбрался за ворота охмелевший гармонист. Растянул меха двухрядки и, наигрывая «страдание», одиноко поплелся по улице. Пьяный казак, хватаясь за плетень, горланил истошным голосом. У порога мертвецки спал Никита Кондраков, отец Василия. Моя сестра Ольга, умаянная свадебной сутолокой, нагибалась к нему, хотела поднять.
Эй, батько! Нализался, как пчела меду! Она толкала мужа ногой, тормошила. Да встань, Никита! Все уже разошлись. Или тебе другого места нету! Ну чего, скажи, валяешься тут, как та свинья!
Возле заваленного посудой и бутылками стола пригорюнилась Анисья Андреевна мать невесты. Прикрыла платочком лицо и тихонько всхлипывала. Радоваться надо, а не плакать. У зятя золотые руки. Парень трудолюбивый, хозяйственный. Еще не женился, а надел земли для застройки выхлопотал. Навозил камней, с отцом уложили фундамент и поставили стены. Через три-четыре месяца у Василия будет своя хата. Живи, Анюта, и радуйся! Так чего Анисье Андреевне плакать и горевать?
Мне постелили под вишней в саду. В темноте я нащупал хрустящее сено, одеяло, подушку. Метрах в двадцати раскрытое окно. Я увидел, как в комнату вошла Анюта. На ней белое платье. В толстых, спадающих на грудь косах цветы. Она приблизилась к окну. Вынула из волос розу и, глядя в сад блестящими глазами, начала срывать лепестки.
Вбежала Клава соседка Кондраковых. На руке у нее красная повязка, через плечо перекинут рушник знак свашки. Клава была навеселе. Пила без разбору и вино, и водку и, румяная, не в меру шумливая, танцевала так, что сборчатая юбка, раздуваясь, оголяла ее упругие, красивые икры.
Клава обняла Анюту и, касаясь губами ее щеки, сказала:
Анюта, милая! Твою кровать мы поставили здесь еще днем. Сама, вот этими руками, напушила постель, а руки у меня счастливые. И с притворным смехом: Трусишь, девонька? А чего трусишь? Нам, бабам, этой участи все одно не миновать! Я все это уже прошла, но, как на грех, не повезло мне в замужней жизни. Только было во вкус вошла
Клава не договорила. На пороге Василий. Усталый и слегка хмельной. Зевнул, закурил и, усевшись на кровать, начал разуваться. Сапоги на нем новые, тесные, снимались трудно.
Подсоби, жена! сказал он и протянул ногу. А ну, тащи! И что за обувь не снимешь