А там, глядишь, опять начал есть да помогать по хозяйству, вечером учил немецкий, натянул на контрабас новые струныи снова стал Гонза как Гонза.
Через две недели мамаша уже расставляла ему брюки.
При повторной комиссии меня в два счета забрили и направили в ту же часть, где служил Гонза.
Как узнал он, прибежал к намвремя было обеденноеи говорит: «Не вешай нос, Франтишек, горе не беда. Чтонибудь придумаем».
И добился: определили меня к нему денщиком.
Побывали мы с ним и в Пршемышле, и у Тарнополя, и под Сандомиром, и в боях при Вицыне, дважды за сентябрь переваливали через Карпаты из Венгрии на Буковину и назад в Венгрию Туда-сюда, ровно овчарки, что гоняют стадо на свекловичном поле.
Гонза резал, перевязывал, ругал все подряд, чертыхался, а одно время даже лечил драгунских коней.
Когда приходилось туго, говаривал:
Ничего, Франтишек Горе не беда. Вот увидишь, чтонибудь придумаем
Лежим мы, бывало, перед палатками и поем «Рощи зеленые», «Андулка, приказчицкая дочь» и любимую Гонзову «Как меня, семинариста».
Чаще всего мы пели, когда сильная тоска нападет или обругают ни за что, договариватьсято нам было нелегко, я по-немецки не разумел, да и Гонза коекак, через пень-колоду.
В Стрые он ходил в офицерскую столовую и заказывал себе тройную порцию.
Там его прозвали лорд Бифштекс.
Раз в столовой один капитан отвел Гонзу в сторонку да, видать, сделал замечание. Гонза долго не мог успокоиться, кричал, что, мол, он хирург и тоже умеет обращаться с ножом и вилкой, мол, все это ему осточертело, словом, ругался страшно и больше к этим мерзавцам ни ногой.
Все-таки профессор из Праги добился своегоперевели Гонзу к нему, операции делать. Вот уж когда, черт возьми, он до потолка скакал от радости.
Раненые плакали, и больше всехчехи. Христом-богом молили не оставлять их, а также и поляки, сербы, немцы и венгрыпрямо в голос причитали. Любили они Гонзу: ведь он для них в лепешку готов был расшибиться. Бедняк, говорил он, не в ответе, за то, что вокруг творится, за то, что он из таких или из сяких; мы, мол, и сами горемыки.
И каждому Гонза был другом: ведь все мысвой брат крестьянин. Особенно любил Гонза беседовать с ними о хозяйстве. С каждым на ты: «Ничего, Франтишек, не вешай нос, Франтишек, горе не беда»все равно, понимает тот или нет.
Франтишек, не ной!..
Ну, ну, потерпи, Франтишек Чик-чики готово!
Франтишек, у тебя дома жена, дети, девчонка Крепись, черт возьми, парень Вот и все, Франтишек!
И сразу санитарам:
Давайте следующего Франтишка!
Будь то хоть румын или цыган, нога ли у него прострелена или полголовы напрочь, как назовет его Гонза Франтишкомулыбается, а Гонза, доктор, в ответ тоже, и пускай этот солдатик через минуту отойдет к праотцам, все ж таки на сердце у румынского Франтишка чуть полегчает, когда прощается он с этим вшивым миром.
В тот день, как нам уезжать, взламывал я топором ящик на телеге, и выскочила у меня кила с гусиное яйцо.
Вот ведь напасть!
Глаза бы мои не видели, как Гонза тащил на вокзал два наших рюкзака, три чемодана, одеяла, шинелиденщик денщиком, а я рядом с пустыми руками, как важная персона.
Ясное дело, пробовал я отнять у него вещи, тянул что было мочи, умолялтолько скорей выпросишь телка у яловой коровы. На вокзале во Львове мы чуть не подрались, не мог я снести такого позора, а он отмахивается чемоданами и ревет, как бык:
Франта, жальруки заняты, не могу дать тебе оплеуху; отвяжись, а то ногой поддам, полетишь, как футбольный мяч, прямиком в царство небесное!
То же самое в Кракове. Просыпаюсь я в гостиницеи сердце сжалось, вижуГонза драит щеткой мои солдатские ботинки.
Прошло, значит, четырнадцать месяцев, и вот теперь возвращались мы в Чехию. Миновали Богумин и уже ни на шаг не отходили от окон.
Гонза ахает:
Гляди, Франтишек, красотищато какая, а поля, а чистота, а эти чешские домики, и все кругом в зелени, все обработано на совестьах ты господи!
СмотримЧеска Стршебова, Пардубицы ичерт возьмиПршелоуч, Колин, а там уж Оувалы, Либень; и вот увидали мы матушку Прагу, Град и храм святого Вита Отворачиваемся и шмыгаем носами, потом глянули друг на другаплачем и смеемся
Ох ты мать честная!
Понятное дело, ведь мы дома, в Чехии. И этого у нас никто отнять не может.
Квартиру Гонза снял в Виноградах, у пани Сланой, вдовы фининспектора.
Горница красивая, только на всех полках понапихано склянок и камфарной мазью воняет.
До вечера ездили мы в трамвае по Праге, были на Градчанах, на Летне, там Гонзе захотелось еще разок взглянуть на стадион «Славия», потом зашли на Небозизек, съели на скамейке по куску сала и рысью в Национальный театр, уж и не помню, что там у них играли, долго мы все равно не могли высидеть, голова шла кругом. Только посмотрели на эту роскошь, подивились, что все это наше, чешское, а после второго действия помчались на концерт в филармонию.
Братцы, одних контрабасов там было не меньше шести!
Я и говорю Гонзе:
Вот бы тебе сесть с ними рядом да поводить смычком, а?
А он:
Чурбан ты неотесанный, Франтишек, это же сплошь виртуозы, даже наш праскачский капельмейстер старший пожарник Пехачек в подметки им не годится, они бы и не взглянули на него. Эх, ты, вот до чего доводит слепая страсть!
Потом ходили мы по кофейням, встретили Варжечку, из наших мест, тоже в форме капрала, закатились с ним в винный погребок, пели там песнии любимую Гонзову «Как меня, семинариста» и «Где родина моя»; такое уж особенное настроение у нас было, посетители и официанты только глаза таращили Гонза подвыпил и все ко мне:
Франтишек, наливай Пей не жалей Горе не беда Да здравствует Чехия!
На четвертый день Гонза уже без передыху оперировал в больнице.
Пришел и мой черед. То есть килы моей, понимаете?
Привел он меня в свою лабораторию, на каждом столе рядами бутылочки, всякий там кислород, водород и прочие бактерии да химикалии. Положил меня на столкила этак со страусиное яйцо, и не успел я до двадцати сосчитать Гонза собственноручно вспорол мне живот, что надо вырезал и снова зашил.
Потом я лежал в роскошной постели, Гонза навещал меня, носил мне письма, книги, Ирасека и Шмиловского, хорошее чтение.
Нет ли у тебя жара, Франтишек? Как ты спал, лежебока? Вот уж когда лафа тебе! Только девчонки не хватает, а? Ну, да ладно, горе не беда
Палата хохочет, и доктора и докторицы, что ходили за ним в белых халатах.
Молодчага был наш Гонза, настоящий чех и в своем деле голова.
И все не мог нарадоваться, что попал в Прагу!
Через два месяца он снова взял меня к себе, потому как остался без денщика и все делал сам.
Была осень. По вечерам мы ходили к «Карлу Четвертому» выпить кофе, газету почитать. Там собиралась спортивная братия, с докторами Гонза компанию не водил. Любой из них, говорил, готов другого с потрохами сожрать.
Ударили морозы, а мы без угля.
Гонзето что, он целый день в госпитале, там натоплено, как в бане, а я дома даже прибирался в шинели. Тут еще пошли дожди, слякоть. Заберусь я к хозяйке на кухню, сижу себе на низенькой скамеечке, она стряпает, а я вечернюю газету почитываю и курю.
Я еще на фронте захворал, простыл до мозга костей, из носу у меня все время текло.
По вечерам лихорадит, делириум тременстрепетариум. Хозяйка одолжила нам уголька, но скоро и самой ей стало не на чем завтрак сготовить.
Гонза приносил из госпиталя спирт, а раз глянул на меня и сказал:
Ничего не попишешь, Франтишек, уголь мы должны раздобыть.
Позвонил туда-сюда по телефону, пришел домой и сообщает: выговорил, мол, три центнера в Голешовицах. Собираюсь в Голешовицы. А он:
Тпррру, Франтишек! Ты после операции, должен беречься, тяжелого тебе поднимать нельзя. Ничего, горе не беда, уголек к нам и сам прибежит.
Попытался он найти когонибудь, да не нашел итакой уж он был горячий-разозлился, одолжил у Фринты-столяра ручную тележку, ящик, поплевал себе на ладонии ходу в Голешовицы!
Добрался благополучно, угля купил даже больше, чем договаривался, и тащит тележку назад, к Виноградам.
Да Кабы он хоть походную фуражку наделпусть даже при офицерской шинелиникто бы на него и внимания не обратил. Решили бы по крайности, что это ефрейтор. А на нем была парадная офицерская фуражка. На Гибернской улице, прямо против вокзала, и случилось, братцы, это страшное несчастье.