Если хочешь, он будет твоим. Всё равно я завтра уезжаю.
Он давно дожидался моего приезда, чтобы покинуть Крым и отправиться на родину. Хотел ли он этого сам или то была воля комитета по делам военной прессы, мне точно известно не было, в такие вопросы я предпочитал не вникать. Тарди дал мне понять, что Пьетро и его газета не вполне справляются со своими, в принципе, несложными обязанностями по освещению военных действий на юге русского фронта, что же конкретно имеется в виду, я у Тарди не спрашивал. Но рад мне Пьетро был до чрезвычайности.
Мужчины, вы не вежливо люди, сказала подруга Нади на кошмарном немецком. Про итальянцы говорить как очень вежливо, а выфи
Прошу прощения! спохватился Пьетро, переходя на общепонятный язык объединенной Европы. У меня есть оправданиея встретил старого друга, которого не видел почти три года.
Три с половиной, заметил я. Теперь ты наконец представишь меня своим очаровательным спутницам?
Это даже не вопрос. Надежда Лазарева, прекраснейшая из жемчужин Симферополя и Южного берега Крыма. Валентина Орловская, другая прекраснейшая жемчужина означенного региона. Флавио Росси, золотое перо Милана, Италии и Абиссинии.
Я поклонился, адресовав обеим красавицам в меру смущенную улыбку. И добавил:
Ты забыл про Испанию, Пьетро.
О да! Ему рукоплескали Севилья, Бургос и Саламанка. Генерал Франко требовал ежедневного перевода его корреспонденций на испанский. Для собственного ознакомления и перепечатки в местной прессе. Долорес Ибаррури, Негрин, Кольцов, Хемингуэй и лично Илья Эренбург грозились повесить его на самом высоком мадридском столбе. Трое последних исключительно из зависти.
Надя расхохоталась, проявив достаточно ума, чтобы не поверить нелепым фантазиям Кавальери, а ее подруга обласкала меня долгим внимательным взглядомпоправив при этом белокурую прядку и нежно приоткрыв умело обрисованный ротик. И, конечно же, ничего не поняв из того, что городил тут Пьетро. Она тоже была невероятно мила, примерно той же конструкции, что и Надя, но с еще более заметной грудью, возможно и содержавшей излишек, ощутимый во время прогулок, но в известных обстоятельствах суливший мужчине радостное потрясение. Не меньшее обещали и чувственные голубые глазки искренней и опытной шалуньи.
Фокстрот окончился, заиграло танго, и Пьетро, взяв Валю за руку, решительно повел ее в круг. Я поклонился Наде и спросил, добавив в голос долю неуверенности в ее позитивном ответе:
Вы позволите?
Это даже не вопрос, повторила она излюбленную фразу Пьетро Кавальери. И улыбнулась в ответ.
Аргентинский танец я любил со студенческих лет и, хотя гениальным танцором не был, в целом неплохо справлялся с его основными па. Надя, как выяснилось, тоже. Положив мне руку на плечо, чуть откинув назад головку, слегка закусив губу (и напомнив мне феодосийскую горничную), она словно вбирала в себя разливавшуюся по залу мелодиюсо всеми ее рублеными и плавными частями, стремительными подъемами и мягкими спусками, скрипками, аккордеонами и ударными. Я радостно ощущал ладонью гибкую талию, упругую и податливую одновременно, и не в силах был оторваться от сияющих загадочным счастьем огромных и весьма неглупых глаз. А потом, когда музыка смолкла, не мог понять, отчего Надежда сделалась серьезной и печальной.
Вам нехорошо? спросил я ее, на сей раз безо всякого притворства.
Что вы, что вы. Было так чудесно. Просто нам с Валей пора уходить.
Мы договорились о встрече на следующий день, на четыре часа пополудни.
* * *
Так ты еще не понял, что война проиграна? удивленно спросил меня Пьетро во втором часу ночи, когда мы, и без того выпив больше, чем планировали, по-прежнему не могли остановиться.
Моя рука с бокалом красного замерла на полпути между столом и губами.
Кем?
Нами, разумеется, пожал плечами Пьетро, нимало не смущенный моей непонятливостью.
Я глубоко задумался. Разговор принимал неожиданный оборот. Пусть и довольно любопытный. Подозреваю, что подобные беседы в этой русской квартире, где обитал ныне Пьетро, велись далеко не часто.
Честно говоря промямлил я, еще не придумав, как продолжить.
И знаешь когда? снова спросил Кавальери.
Ты хочешь сказать, зимой? высказал я первое предположение, имея в виду московскую неудачу германского вермахта.
Раньше, отрезал Пьетро, гордый своей прозорливостью. В июне прошлого года. Двадцать второго числа. Когда тевтонский маньяк напал на Россию, а лучший друг итальянских физкультурников вприпрыжку поскакал за нимвместе со всеми этими хорти, тисо, антонесками и павеличами.
Пожалуй, ты преувеличиваешь, попытался возразить я ему. Но он не услышал, продолжая развивать свою мысль, если вдуматьсяне столь неординарную. Но это, конечно, если вдуматься.
А может быть, и раньше. Нельзя воевать против всего мира с его неисчерпаемыми людскими и материальными ресурсами. Тем более, когда не понимаешь зачем. Это азбука стратегии, хотя я никогда в ней не был силен.
«Потому и застрял в своем паршивом листке», прозвучало в моем мозгу. Я внимательно посмотрел на Пьетро: неужели и в нем заговорил озлобленный неудачник?
А они знают об этом? спросил я, подразумевая русских.
Знают, спокойно ответил Пьетро. К тому же у них нет выбора. Они защищают элементарное право на жизнь. Не дутые идеалы, не спесивых вождей, не какой-нибудь новый «изм»: фашизм, национализм, социализм, он словно выплюнул три последних слова, а просто родину. В самом банальном смысле слова, то есть место, где родился, где живешь. Их идеологи прекрасно поняли это, назвав войну «отечественной». Они в самом деле воюют за отечество, даже если порою думают иначе.
А мы?
Пьетро печально пожевал губами.
За слова. «Революция». «Держава». «Величие». И разумеется, «империя»как же без нее? «У Италии наконец появилась своя империя». Выставив вперед челюсть, он очень похоже воспроизвел пассаж из речи вождя по случаю взятия Аддис-Абебы. А еще из благодарностиза то, что австрияк не бросил нас в Греции, куда мы вперлись, возомнив себя наследниками римских легионеров.
Он тяжело вздохнул и подлил мне вина. Я медленно отпил и посмотрел ему в глаза.
Так, по-твоему, всё, что сейчас происходит, не имеет никакого смысла? Эти жертвы, эта кровь?
Он вздохнул опять.
Для русских имеет. Для наснет. Мы просто переживаем агониюи весь вопрос в том, на сколько лет она растянется.
И что потом?
Конец, сказал он всё с тем же полнейшим спокойствием. Хотя кто знает? Может, удастся еще договориться о мире не на самых позорных условиях. Но уже без этих двух.
Я отпил еще глоток, подцепил серебряной хозяйской вилкой кусочек вяленого мяса и завернул его в чрезвычайно тонкую белую лепешку. Досадно, но маслин в Симферополе не водилось, а времени позаботиться о приличных салатах и горячем блюде с гарниром у Пьетро не отыскалось. При количестве выпитого нами за вечер данное обстоятельство приобретало роковое значение.
Грустно всё это.
Ты знаешь, я привык к этой мысли. К трупам привыкнуть не могу, а на это давно наплевать. В отличие от великих полководцев, у которых всё наоборот. Можешь считать меня пацифистом.
Ты изменился, заметил я.
Ты тоже. Сразу же после Абиссинии, только не хочешь себе в этом признаться. Но хватит о грустном. Я вижу, тебе приглянулись русские барышни?
Я кивнул. Пьетро подлил себе и мне вина. (Именно в таком порядке, что свидетельствовало о глубочайшей степени опьянения.) Потом задумчиво проговорил:
Я тебя понимаю и сам сожалею, что познакомился с ними совсем недавно, всего три недели назад. Надяэто сокровище. Но не рассчитывай на быстрый успех, над этим бриллиантом нужно потрудиться. Я не пытался. Впрочем, он драгоценен сам по себе, без практического применения. И даже не нуждается в оправе. А Валя оправляет ее совсем не плохо, правда?
Я не мог с ним не согласиться.
Кстати, имя Нади означает «надежда», добавил Пьетро.
Speranza, повторил я за ним. На что?
* * *
Утром русские не очень успешно бомбили железную дорогу. Спросонок я услышал, как над городом взвыли сирены, в районе станции затарахтели зенитки, несколько раз громыхнулои снова сделалось тихо. Посмотрев на часы, уронил голову на подушку. Вчерашний перебор давал о себе знать. Предстоящая встреча с Надей представлялась не столь соблазнительной, какою казалось мне вечером.