Откуда они тут взялись? Шарятся как шакалы в чужом расположении. Куда только смотрит полевая жандармерия?
Некоторое время спустя появились трое новых румын. Подойти к нам они не рискнули. Так и стояли в стороне, жадно всматриваясь в наши сухарки, пока мы не прошествовали мимо. Мне стало неловко, и, немного отстав, я поманил союзников пальцем. Опасливо озираясь, они осторожно приблизились, один молодой, почти мальчишка, другие заметно старше меня.
Prenez, prenez, camarades, говорил я, передавая им буханку хлеба с кусками вяленой козлятиныи в который раз убеждаясь, что оказывать ближним помощь приятнее, чем заниматься убийством себе подобных. И пусть даже ближний не понимает твоих слов и сам говорит на непонятном наречии, он кажется тебе в такой момент чертовски симпатичным. Хотя, возможно, эти румыны, радостно кивавшие доброму немцу, и в самом деле были милыми людьми.
Интернационально-гуманистическая идиллия продолжалась совсем недолго. Из сгустившихся сумерек вынырнул толстенький человечек, на плече которого поперек погона блеснули золотом две тонкие полоски. Вежливо мне улыбнувшись, он развернулся к солдатам и неожиданно исторг из глотки вопль, выражавший крайнюю степень командирского возмущения. Солдаты в возрасте моментально вытянулись по швам, а чуть замешкавшийся паренек незамедлительно схлопотал кулаком по физиономии.
Pardon, monsieur, обернулся офицер ко мне и отвесил парню новую оплеуху. Сноровка его в этом деле могла бы вызвать уважение, если бы уважение вызывало само дело, возможно вполне обычное по меркам Великой Румынии. Он проорал что-то вновь, и испуганные бойцы вынули из мешка уже спрятанные мясо и хлеб. С учтивым кивком союзный лейтенант вернул мне мой скромный подарок.
Они роняют честь румынского солдата, объяснил он по-французски подошедшим к нам Вегнеру и другим. Их поведение недостойно потомков древних римлян.
С презрительной гримасой офицер махнул рукой, и незадачливые его подчиненные тут же растворились во мраке. Сам он, однако, уходить не спешил. Открыв небедного вида портсигар, он стал предлагать сигареты. Мне как некурящему врать не пришлосьв отличие от Дидье и других. Отказались все, кроме Главачека, Грефа и пары новичков, еще неопытных в ротных делах. Румын умело сделал вид, что ничего не понял, и, прежде чем нас покинуть, пообещал прислать вина из бессарабского поместья, героически отбитого у большевиков в июне прошлого года.
Римляне, прошипел со злостью Вегнер, когда мы снова двинулись в путь.
Вот и я говорю, нечего с ними тут связываться, высказался Греф, дымя союзной сигаретой. А Цольнер полез зачем-то.
Отто поделился мыслями с Дидье:
Интересно, а у советов бьют по морде?
Нет, ответил тот, к стенке запросто, по морде не положено.
Я добавил:
Общенародное единение. Почти как у нас.
* * *
Главачек раздражал не только меня и австрийцев. Дело было не в его богемском происхождении. Просто так устроен мирв одних сообществах от членов ожидаются такие-то качества, в другихсовсем другие. Возможно, попади наш Йорг в иную роту, даже в нашем батальоне, он бы вполне пришелся ко двору, но у нас таких не любили, так уж оно сложилось. Каких «таких»? Трудно сказать, но не любилии всё. И бедолага это чувствовал, хотя своей нелюбви к нему мы внешне никак не выказывали. Но он умудрялся нарваться сам. Однажды, слегка навеселе и вне строя, он сумел рассердить даже Вегнера. Поприветствовал того по-партийному, общеизвестным «римским» жестом.
Вы в армии, Главачек, сказал лейтенант недовольно.
Йорг поспешно поправился, но всё ж немного погодя спросил:
Разрешите вопрос, господин лейтенант?
Я вас слушаю.
Мне говорили, это равноценно. У нас в протекторате
Вегнер посмотрел на него как на странное и абсолютно постороннее существо, которое по сугубой случайности забрело в его роту и вообще на землю.
Вас неверно информировали, старший ефрейтор. Армия есть армия при всякой погоде. Другие вопросы?
Никак нет, не на шутку расстроился Йорг.
Его успокоил Греф, с самого начала оценивший стремление Йорга нравиться начальству и его готовность при необходимости угостить своего взводного вином. «Старая военная каста, сказал он о Вегнере, динозавры. Но порядок есть порядок, он должен быть всегда, тут уж ничего не попишешь. Скажи-ка лучше, как ты исхитрился просочиться в партию? Я бы после службы тоже попробовал, хорошее дело, какой ни есть, а шанс».
Лучшим приятелем Главачека вскоре сделался ефрейтор Гольденцвайг, переведенный к нам за неизвестную провинность из местной комендатуры под Винницей прямо накануне моего приезда. Он был уроженцем дивизионного округа, однако, в силу таинственных обстоятельств появления его в нашем взводе, Греф относился к нему с недоверием. Тот, в свою очередь, старался недоверие рассеять и, пользуясь дружбой с Главачеком, при каждом удобном случае заводил разговоры со взводным. На следующий день после случая с румынами (наш отдых еще не кончился и время для бесед пока имелось) он, наскучив игрою в скат, поинтересовался:
А правда, что у русских на каждом взводе по лейтенанту?
Правда, ответил Греф, самодовольно улыбнувшись. Ему явно не хватало подобного внимания, которое бы напомнило всем, что старший фельдфебель Греф находится на офицерской должности.
Где же они их столько берут?
Пекут как пирожки, охотно объяснил ему Греф. Несколько месяцеви на передовую. И ладно бы брали из фронтовиков, так нету них в военных училищах почти сплошь вчерашние школьники.
Что? изобразил удивление Гольденцвайг. И вот он, значит, приходит в окопы, ни разу не видел фронта, никогда никем не командовал, и его ставят на взвод? А во взводе старые вояки, унтерофицеры?
В этом месте мы с Дидье переглянулись и даже Главачек покачал головой, возможно завидуя умению Гольденцвайга польстить непосредственному начальникуи при этом почти незаметно.
Именно так, подтвердил с достоинством Греф.
И как же они командуют? продолжил изумляться Гольденцвайг. Ведь они и как солдаты ничего еще не знают. Я вот даром что ефрейтор, но раньше на передовой не бывал, так теперь всему тут заново учусь.
В этом месте он, похоже, польстил всем нам, и вновь-таки почти незаметно.
А у них, ответил, затягиваясь, Греф, естественный отбор. Кто-нибудь знает из вас, сколько дней живет на фронте красный лейтенант?
Занятный вопрос, подал голос Главачек. Думаю, после нашей победы статистики этим займутся.
«Больше им заняться будет нечем», подумал, в свою очередь, я, прикидывая, чем бы после войны могли заняться великогерманские статистики.
Теперь я понимаю, почему у них такие потери, удовлетворенно заключил Гольденцвайг.
Но они, подлецы, тоже учатся, огорченно отметил Браун. Цепью в рост на пулеметы не бегают. Раньше, помню, была благодатьустроишься поудобнее и лупишь как тараканов, комиссары только валятся. Теперь поумнели, работают мелкими группами, только и смотришь, как бы гранатой в задницу не залепили.
Когда как, возразил ему Греф. Вот придет такой героический лейтенантик и погонит красножопых за милую душу.
У нас, что ли, такого не случается? пожал плечами Дидье.
Так и я о том же, не стал спорить Греф. Если даже у нас случается, то что же тогда у них?
Присоединившийся к беседе Каплинг предпочел рассказать, как происходит у нас.
Я в палате лежал с одним парнишкой из войск СС. Страшные вещи рассказывал. Почти все сопляки-добровольцы, сильные, конечно, высокие, красавцы нордические. Но подготовки почти никакой. В первый же день после выгрузки их полковник погнал в атакучуть ли не строем, покажем, говорит, армейским крысам, что такое настоящее геройство. И так целую неделю. Пока полковника не сняли к чертовой матери, а их в тыл не отвели на переобучение. Кто остался в живых, конечно.
* * *
Меня мучили сомнения и нехорошие предчувствия. Последние посещали тут многих, ждать хорошего не приходилось, и для меня они были не внове. Однако на сей раз всё было как-то по-другому, даже не знаю как. Предстоящее массовое убийство подступало ближе и ближе. Мне было суждено стать его активным участником.
Разумеется, я кое в чем участвовал и прежде, но ни разу не был, скажем, в рукопашной, только слышали от таких рассказов выворачивало наизнанку. Я стрелял, возможно убивал, но никогда не видел убитого именно мною, во всяком случае, не знал об этом точно и потому не смог ответить на заданный Гизель вопрос. А тут, ни с того ни с сего, вдруг появилась уверенность, что увижуи не только мертвого, но и умирающего, живого еще, теплого, раненного моими собственными руками и глядящего мне в глаза. У меня возникло непонятное желание исповедаться. Я сказал об этом лейтенанту Вегнеру. Тот удивленно хмыкнул: