Как бы ни обстояло дело в действительности, Молдовяну все же испытывал чувство уверенности. Уверенности, что эти люди уже чувствуют себя стесненно в своих прежних рамках и он поможет им освободиться от них; что они стремятся к новому образу мыслей и он поможет им обрести его; что они мечтают о мире, очищенном от ужасов фашизма и он поможет им увидеть эту мечту воочию!
Всего лишь шестнадцать человек? Не беда! Время работает на него. Война еще не окончилась. От глыбы, какой бы твердой она ни была, еще оторвутся многие куски. И тогда их будет в десять, в сто, в тысячу раз больше, чем теперь!
Ну, братцы? Что скажете?
Это прозвучало как упрек. Будто люди могли неизвестно каким образом слышать его беседу с Анкуце. Перед Молдовяну были люди, взращенные им, люди, души которых он первый перетряхнул, в сознание которых он первый бросил зерна истины антифашизма. Лейтенанты, капитаны, один архитектор, три учителя, один студент. Теперь они работали в бане, на кухне, возили дрова и продукты и готовы были приложить любые усилия, которых потребовал бы от них комиссар. Они не раз доказали это и не раз схватывались с людьми Голеску за свою правду. Тогда к чему такой упрек?
Оказалось, что с первого момента, как эпидемия встревожила лагерь, люди действовали, будто подчиняясь мыслям комиссара. Они начали говорить все сразу, торопясь высказать свое отношение и перебивая друг друга:
Правда, мы вначале тоже растерялись
Но увидев, что начинает выделывать Голеску
Мы поняли суть дела и дали отпор.
Вернее, не дали ему и дальше сеять смуту и отравлять души людей.
Ведь меры по изоляции казарм были правильными, не так ли?
Если вначале некоторые перепугались
То теперь все убеждены, что вспышка эпидемии будет задушена
Что нам ничего не грозит
А если Голеску или ему подобные все еще боятся, им ничего не остается, как самим заболеть тифом
Чтобы самим убедиться, что их спасут
Еще, господин комиссар, мы посоветовались между собой и решили
Впредь мы будем спать в казармах!
Взволнованный, Молдовяну только и сумел пробормотать:
Да?!
В этом «да» прозвучали и удивление, и боязнь, что он, может быть, не расслышал как следует.
Вы словно камень сняли с моей души! продолжал он после нескольких секунд молчания. Спасибо! Это доказывает, что, несмотря на сложившуюся обстановку, мы сплочены, что вы можете действовать самостоятельно. Самое важное, что у вас появилась уверенность в себе! И хотя нас пока мало, пусть Голеску почувствует нашу силу. А особенно остальные, подавляющее большинство, те, кто еще колеблется стать рядом с нами. Сегодня мы не будем проводить никакого заседания. Завтра посмотрим, что надо сделать. А сейчас пошли на политинформацию
Пленные, возможно, ожидали, что Молдовяну будет говорить об эпидемии, о мерах, принимаемых командованием лагеря для того, чтобы побороть ее. Но комиссар думал иначе. О принятых мерах все знали, так что не было смысла нажимать на это. Молдовяну извлек из кармана несколько газет (он, собственно, и зашел к себе, чтобы захватить газеты, которые принесли в его отсутствие), развернул их и раздал пленным.
Вчерашние центральные советские газеты, начал он, а также последний помер вашей газеты «Граюл либер» сообщают о том, что в Трансильвании, занятой хортистами, в одном из сел неподалеку от Клужа один учитель был повешен за то, что вывесил на здании школы румынский флаг. Он хотел знать, на свободной ли румынской территории находится школа, в которой он преподавал.
Это сообщение было для всех как гром среди ясного неба. Наступила тяжелая тишина, даже среди группы «штабистов» с Голеску в центре. Как будто вдруг разверзлась земля и пленные увидели нечто страшное и загадочное. Захваченный врасплох неожиданным ударом, Анкуце подумал про себя:
«Чтобы стать антифашистом, мне достаточно было бы узнать такое!»
В следующее мгновение послышался глухой, но все же достаточно четкий, чтобы быть услышанным всеми, голос Голеску:
Мы тоже пролили кровь за Трансильвании. Не велика беда, если прольют и другие
Лицо Молдовяну дернулось вверх, будто по нему хлестнули бичом. Он приготовился резко ответить Голеску, по крайней мере за оскорбление этой жертвы он должен был отплатить Голеску, но в тот же момент из глубины помещения появилась чья-то фигура. Человек шел медленно, на его злом лице отпечаталось какое-то странное выражение, никто не представлял себе, что он намерен делать. Человек был молод, в звании не выше лейтенанта, среднего роста, худощав, но суровость черт делала его лицо более пожилым и солидным. Он остановился напротив Голеску, и на некоторое время воцарилась напряженная тишина. Многим показалось даже, что офицер сейчас ударит Голеску, но молодой человек лишь спросил срывающимся голосом:
Господин полковник! Где это мы пролили кровь за Трансильванию? В Одессе? В Крыму? Или, может быть, на Дону? Ответьте мне!
Голеску не растерялся, а только измерил офицера презрительным взглядом:
Что тебе нужно от меня?
Я задал вопрос. Отвечайте!
Голеску процедил, поворачиваясь к нему спиной:
Ищи ответ в другом месте.
Постараюсь найти, тихо ответил молодой офицер.
Господин Молдовяну только и ждет тебя.
Вот к нему я и пойду.
Пополнить их ряды, несчастный!
Я сделаю это с радостью.
Уж не думаешь ли ты, что там тебе помогут? Этому ты веришь? рассмеялся Голеску.
Почему вы смеетесь, господин полковник? Почему смоетесь? Я знаю, что вы хотите сказать. То, что говорили вашим солдатам на фронте, а именно: что дорога в Трансильванию идет через Россию. Нет, господин полковник! решительно закончил офицер. Довожу до вашего сведения прямо через Карпаты, вот где проходит эта дорога
Потом молодой офицер повернулся к остальным. Он был бледен, глаза его горели, а нижняя губа тряслась, будто он вот-вот расплачется.
Господа офицеры! Товарищи! воскликнул он. Скажите и вы! Разве не так? Кто из нас прав?..
Отзвук этой дискуссии, которая затянулась допоздна, до сих пор стоял в ушах Молдовяну. Он сидел в парке на той самой скамье, на которой в ночь под Новый год сидел с Иоаной. Рядом с ним сидели Корбу и Иоаким, которых Корбу позвал специально, чтобы они послушали, что произошло во время политинформации.
Я будто опьянел, братцы, рассказывал Молдовяну, откидываясь на спинку скамейки. Мы отвоевали еще одного человека Здорово, не так ли? Зайня, кажется, его зовут? Надо будет с ним поговорить
И снова Молдовяну почувствовал на себе пристальный взгляд Корбу.
Ты хочешь что-нибудь сказать, Корбу? спросил он.
Тот испытывал страшное искушение ответить: «Если бы ты знал, что Иоаким, доктор Анкуце и я любим твою жену! И все время только и думаем о ней! Или, может быть, в этой нашей любви к Иоане отражается наша скрытая приверженность делу, которому ты служишь на земле?»
Но ответил он совсем другое:
По правде говоря, я хочу спросить: почему ты не даешь покоя нашим душам, господин комиссар: и нашим, и Голеску, и всех остальных?
Молдовяну раскатисто рассмеялся:
Потому что иначе ваши души будут все равно что мертвые, господин Корбу! Можешь передать это и Голеску Спокойной ночи!
Впрочем, уже давно пора было расходиться. Дежурный офицер, который как раз закончил вечернюю поверку по помещениям, предупредил Молдовяну, что время запирать ворота лагеря.
Тома Молдовяну шел между стройными березами и в который раз спрашивал себя:
Неужели такое возможно? Неужели это на самом деле сын Павела?
Он вспомнил, как Марин Влайку говорил ему однажды, что в жизни случаются самые невероятные вещи. Следуя своим неисповедимым законам, жизнь вдруг сводит тебя с людьми, с которыми ты никогда уже не думал встретиться. Приводя в движение массы людей со всех концов, война устраивает самые неожиданные сюрпризы.
В прошлом году я был в Оранках, рассказывал ему Марин. Закончил дела, ради которых приехал, и собирался в обратный путь, когда мне сообщили, что один офицер в госпитале во что бы то ни стало хочет меня видеть. Я отложил отъезд на час и отправился в госпиталь. Там меня провели к умирающему человеку. «Ты меня не узнаешь, господин Влайку?» спросил он меня. Я ломал голову, но не мог догадаться, кто передо мной. Друг, враг? «Нет, не узнаю, ответил я. Может, если скажешь, как тебя зовут, я вспомню». Он был похож на скелет, дизентерия сделала свое дело еще на фронте, и доктора в Оранках уже ничем не могли помочь. И по голосу я не мог узнать его, так как он едва выговаривал слова. Тогда он мне сказал: «Бог меня покарал, господин Влайку, за все, что я творил в своей жизни. Я полковник Худриште. Теперь ты вспомнил меня?»