А где этот край?..
Телефонисты повторяли в углу позывные. Штаб армии не отвечал. Было похоже немцы замышляют серьезное. Во всяком случае, это не разведка боем. Опять стало слышно, как торопится, догоняет скорострельная пушка. Буханье словно подсказывало, предупреждало, что всякое промедление, малейшая оплошность или нерешительность могут обернуться для дивизии поражением
Надо было принимать немедленное решение. И устоять. Во что бы то ни стало удержать позиции.
Сейчас, когда положение дивизии, а скорее его собственное положение, выходило за рамки общеизвестных правил, надо было свернуть с проторенной стежки
Полковник Добрынин вышел из блиндажа. Прямо у входа дымилась воронка, двое солдат волоком тащили на плащ-палатке раненого, а пожилой старшина, сидя на зарядном ящике, бинтовал раненую ногу. Увидев полковника, попытался встать. Добрынин махнул рукой: сиди.
Невысоко, так, что видно было летчиков, прошла девятка «юнкерсов».
Вон, мотнул головой раненый старшина, как дома летают, плюнул, поморщился от боли. И, видя, что полковник не уходит, досадливо пожаловался: За месяц другой раз вот. Надо же И оба раза легко
На передовой круто ворочало. Рядом, в неглубокой лощине, сновали автоматчики, бегом стаскивали туда ящики с патронами. Кто-то натуженно, злобно кричал:
А я говорю приказ начальника штаба дивизии!..
Этот голос мгновенно укрепил решение полковника Добрынина. То, что он чувствовал, понимал нутром, сейчас стало определенно и ясно.
Алешин! позвал он.
Ординарец стоял рядом с шинелью на руке.
Командира взвода ко мне, взял шинель, указал головой в сторону лощины: Живо!
В блиндаже опять горело электричество. Начальник штаба говорил по телефону, повторял то и дело «есть». Положил трубку, покашлял:
Жердин. Приказал удерживать позиции. Подкрепление возможно только к ночи.
В том, что командарм не потребовал найти и позвать к аппарату его, Добрынина, тоже виделась правильность решения Сейчас показалось, что подполковник Суровцев хочет того же. Чтоб развязать себе руки.
Добрынин не присел к столу и не стал забегать издалека: некогда было, да и незачем. Сказал жестко:
В создавшейся обстановке только помешаю вам.
Подполковник наклонил голову:
Есть.
В начальнике штаба не было, как видно, ничего наносного, ничего ложного. С облегчением, с прихлынувшей радостью подумал: «Сработаемся».
Но загадывать на дальнее не приходилось
Я в полк, сказал Добрынин. Там будут знать, что командир дивизии вместе с ними. Сейчас это самое большее, что могу сделать.
Подполковник Суровцев выпростал из домашнего шарфа остренький подбородок, поднял на командира дивизии усталые глаза. Тот стоял большой, широкогрудый, косматые брови срослись, сцепились у переносицы
Если бы у Добрынина было время, заметил бы, наверное, что в глазах подполковника не столько усталость, сколько терпение и проницательность. Он досадовал, что своим появлением командир дивизии задержал его распоряжения, помешал сделать то, что он, Суровцев, считает совершенно необходимым и безотлагательным. Говоря, что рад прибытию Добрынина, нимало не покривил душой. Потому что знал, как нужен умный взгляд командира на оперативный рисунок будущего боя, который готовит он, Суровцев. И очень плохо, когда тебя некому проверить и поправить. Принимая нынешним утром решение, Суровцев знал, что тактически прав, что другое будет хуже. Но чувствовал себя неуютно. Потому что привык иметь над собой командира. Искренне обрадовался, когда из армии позвонили и назвали полковника Добрынина. Но вместе с радостью пришли горечь и досада. Потому что командир дивизии по праву и обязанности сразу же примет на себя командование и все, что приготовил начальник штаба, разрушит несколькими словами. И наверное, сделает хуже. И дивизия проиграет бой
Но Добрынин намерен уйти в триста тринадцатый полк
Для такого решения надо быть умным и смелым. Надо мужественно признать свою ненужность в этот час и сделать то единственное, что поможет дивизии. Хоть немного.
Поддержите Крутого одним батальоном сто пятьдесят седьмого полка, приказал Добрынин.
Начальник штаба распрямил узкие плечи, вытянул руки по швам:
Второму батальону сто пятьдесят седьмого полка и одному дивизиону артиллерии приказано выйти в район обороны. Остальными силами полка
Резко хлопнула дверь, вырос лейтенант: фуфайка туго перепоясана, каска набекрень. Сапоги новенькие, хромовые, голенища блестят, как зеркало. Это еще что за фокус? Лейтенант сделал шаг вперед, вскинул руку: локоть на уровне плеча, прямая ладонь Как на параде. Из-под каски светлые волосы. Удивительно знакомые, отчаянные глаза. Где-то и когда-то виденные.
Лейтенант форсисто, едва заметным рывком, распрямил плечи:
Командир взвода лейтенант Веригин!
«Не может быть» толкнулось в голову. Спросил недоверчиво:
Тот самый?
В глазах лейтенанта метнулось бесшабашное:
Так точно, товарищ полковник! В Сталинграде, на Привокзальной площади
Добрынин повернулся к начальнику штаба:
Понимаете? третьего дня видели друг друга в Сталинграде. И вот пожалуйста Улыбнулся, кивнул лейтенанту. Получилось как старому знакомому. Взвод на машины. Вместе со мной в триста тринадцатый полк.
И опять хлопнула дверь.
Начальник штаба стоял узкоплечий, сердитый. Добрынин протянул руку, сказал:
Рад, что у меня такой начальник штаба.
Подполковник кашлянул:
Не спешите радоваться. Еще не было командира, который остался мной доволен.
Непонятно почему, но именно в эту минуту Добрынин окончательно утвердился в мысли, что с начальником штаба они сработаются. И уже в грузовике подумал, что воевать вместе им придется долго и что сумеют много.
Живой всегда думает о живом, но все-таки мало кто загадывал на завтра: девять месяцев войны солдаты жили только нынешним днем. О первых неделях вспоминали недоуменно, точно был это страшный сон, о дне грядущем думать было некогда. Как, о чем станешь думать в трехминутный перекур между чужой и собственной смертью? Да и не хотелось думать: все отступали, отступали
При встрече нынешним утром генерал Жердин, не скрывая досады и злости, сказал:
Так плохо, что хуже не придумаешь. А будет, я жду, еще хуже.
Жердин смотрел прямо. Глаза были пронзительно острыми, безжалостными. Добрынину показалось, что в первую очередь тот не пожалеет себя.
А кого надо жалеть и кого не надо?
* * *
Два грузовика с автоматчиками, объезжая свежие воронки, валко двинулись по грязной, разъезженной дороге. От передовой находила густая дымная мгла, высоко поднимались два смоляных столба.
Немцы горят, сказал водитель.
Он вел машину сосредоточенно, угрюмо. Большие черные руки лежали на баранке привычно, надежно, и он, пожилой, громоздкий, вдруг показался полковнику Добрынину очень нужным. Показалось так, должно быть, потому, что пожилой водитель вселял в него уверенность. На губе висел присохший окурок, небритое лицо было серым, а прижмуренные глаза смотрели устало и спокойно, словно вел машину не к передовой, а из райцентра в свое село. Изломался за рулем, устал, но вот скоро завиднеются крыши, старая облупленная колокольня и журавец Он зайдет в свою избу, умоется, сядет за стол Все вокруг будет домовито, привычно, обыкновенно. Настолько привычно и обыкновенно, что ничего не заметит: ни щей, которые не остыли к его приезду, ни выскобленных полов, ни опрятно одетой жены Не знал, что жена подогревала чугунок со щами три раза, как торопилась она управиться по дому, едва-едва успела умыться, прихорошиться Может, догадывался, а может, нет. Но спокойствие и уверенность жили в нем оттого, что всегда бывало именно так, а не по-другому.
Он и сейчас был уверен. И хоть все, что осталось там, в далеком заволжском селе, выражалось новой мерой «до войны», надеялся: все вернется. Потому что Волга течет и будет течь, а жена ждет. И пол обязательно будет выскоблен, и горячие щи на столе, и рюмка водки
Вспомнил, как по праздникам надевал галстук Не любил, а надевал. Потому что об этом просила жена, потому что галстуки стали зачем-то носить все