Весной околела лошадь Колля Йеновеэва. Старая стала, и возить гравий было ей не по силам.
Немецкий закон освобождал от возчицкой повинности жеребят и двадцатилетних старых племенных жеребцов, а также жеребых и недавно ожеребившихся маток. Йеновеэве было семнадцать лет, ее не освободили. Даже наоборот: многократно увеличили нагрузку. Обязали возить гравий на шоссе и бревна из леса. Заставили и в выходные дни в порядке добровольной помощи выполнять тяжелые лошадиные работы.
Даже праздник вознесенья объявили рабочим днем. Сказали: вознесенье подождет. Его можно будет отпраздновать в следующее воскресенье! И ни малейшей дополнительной платы за работу в этот день не назначили.
В этот самый праздник вознесенья Йеновеэва и вознеслась на небеса. На следующее утро, когда Колль вошел в конюшню, Йеновеэва не встретила его обычным ржанием. Колль похоронил лошадь позади своей бани. Лошадь была для него живым существом, верным и понимающим другом. Шкуру он с нее не содрал. Бог с ними, с деньгами! И хвост не продал, хотя мог получить за него на скупочном пункте глиняные миски.
Труута упрекала Колля. Неужели обязательно нужно выполнять все немецкие распоряжения? Не исполнял бы, тогда и лошадь осталась бы жива. Колль ответил, что именно так и поступил один мужик из волости Кудина. Написал на повестке о рубке и вывозке леса: пусть волостной старшина сам едет в лес деревья пилить. Этого крестьянина приговорили к смерти, невыполнение приказа считалось выступлением против немцев.
Колль сказал, что его лошадь, исполнявшая немецкие распоряжения, все равно совершила антигерманский поступок: околела!
Колль был рад Трууте. Словно его собственная дочь домой вернулась.
После того как умерла жена и сгорел хутор, богатые родственники покойной жены увезли ребенка в город. Сначала девочка время от времени навещала отца. По крайней мере на рождество и на день рождения. Больше не приезжала. Или не пускали? Но Колль ждал.
В память о дочери у него осталась лишь кукла с фарфоровой головой и отбитым носом. Глаза у куклы закрывались и открывались. Колль хранил ее завернутой в одеяльце в коробке из-под ботинок.
Труута считала Колля немного чокнутым.
О хороших людях всегда так думают, сказала я. Колль был хорошим человеком.
И мировоззрение у него неясное.
Этому можно было поверить. Ведь Колль старый человек.
Я спросила:
Что же он говорит?
Он говорил, что всякая правда по-своему крива.
Белиберда, конечно, но что с того, пусть. Главное, что у тебя здесь тихое и надежное место, сказала я примирительно. Кто знает, что будем говорить мы, если доживем до старости. Колль простой деревенский мужик: думает как умеет, и понимает жизнь как может. Стоит ли сразу зачислять его в контру. Если так относиться к людям, только и останется, что косить их целыми толпами.
Труута обиделась на то, что я не признала ее правоту. Она спрашивала у Колля, что он думает о русских. Колль честно сказал, что опасался кричать: «Добро пожаловать!» Относился недоверчиво ко всему чужому и ждал от каждого чужестранца только беды.
Я сказала: нечего удивляться, на это были свои причины, немецкая пропаганда свое дело знала. Ведь говорится: капусту до тех пор поливают, пока она не начнет расти.
Труута:
Почему его зовут Коллем?
Я:
Его имя Николай.
Труута была недовольна моим видом: слишком короткое платье, копна локонов на макушке, накрашенные губы! Пришлось объяснить:
Да пойми же ты! Я не должна отличаться от местных девушек.
Это до нее дошло.
Я рассказала, что из шелка наших парашютов шьют кальсоны полицейским. И жене лесника выйдет бесчисленное количество блуз.
Труута:
Откуда ты знаешь?
Я:
Выяснила.
Труута:
А что ты сделала, когда вошел полицейский?
Я:
Ничего. Ела кашу. Запивала молоком. Сначала не могла вымолвить ни слова, рот был набит кашей.
Труута:
И как ты только можешь подшучивать над такими серьезными вещами?
Трууту сердили все мои рассказы. Она не знала, что принимать всерьез, а что в шутку.
Все правда, сказала я. Съела кашу, да еще облизала ложку. Чуть язык не занозила. Затем стала ругать полицейского. Зачем он испугал Марию.
Труута:
Честно? И что же полицейский?
Я:
Извинялся по-всякому. Хотела услышать от него, кого они ищут. И полицейский ответил, что ищут тебя.
Труута:
Меня?
Я:
Так он сказал. Что ищут прячущийся от дневного света опасный элемент.
Слова были подлинные. Видела собственными глазами такое воззвание. За подписью высшего начальника «СС» и полиции Восточной области, обергруппенфюрера и генерала полиции Йеккима. Или не Йеккима? А Йеккельна? Воззвание кончалось словами: «Бог помогает только смелым!»
Труута призналась, что она тревожилась обо мне. Все эти дни казались ей мучительно долгими.
Могла бы найти как-нибудь вечером время, чтобы прийти сюда, сказала она с грустным укором.
Я раскаивалась и чувствовала большую нежность к ней. Назвала ее своим дружочком, как называл меня папа, когда бывал ласков со мной.
Прости, дружочек, но ведь я должна была вжиться тут в свою роль и в свое окружение.
Она кивнула.
Просила, чтобы в Тарту я была крайне осторожна. Я села на велосипед. Оглянулась. Возможно, Труута все еще стояла за деревьями. Провожала меня озабоченным взглядом.
4
В Тарту я съездила. Ничего плохого не случилось.
Поднявшись на гребень холма, увидела то, что нужно: песчаный карьер кишел немцами. Танки, пехота, полевые кухни.
Я держалась за одним возчиком. С таким расчетом: если он пройдет вооруженную охрану, пройду и я. Так и случилось: полевые жандармы не останавливали ни одного крестьянина, ни одну телегу. Забот им более чем хватало на шоссе происходило большое передвижение войск.
С горки открылся вид на зеленую плодоносную землю. Большинство хуторов уцелело. Во время боев в начале войны сгорела одна корчма, одна мельница и мощная серебристая осина. Ах, какой жуткий удар пришелся в нее! Ствол расколот вдоль и обуглился. Но дерево дало множество ростков, по-человечески жадных к жизни.
Встреча со знакомыми с детства местами меня растрогала. Пусть они и были во мне и со мной все годы войны. Эти склоны холмов и ельники. Длинные полосы полей, тропинки через покосы. Белое шоссе через лес. Разве не в том состоит смысл жизни человека, чтобы любить свою землю?
В Тарту ехала по Нарвскому шоссе.
В парке Раади повела велосипед рядом с собой. Здание Эстонского народного музея закамуфлировано зелено-черно-желтыми пятнами. Позади него лагерем моторизованная часть. Парк ухожен. Трава на газонах скошена, кусты подстрижены. Я не возбудила ни в ком интереса.
Школьницей приходила сюда со своим классом. Учительница говорила нам:
Взгляните на эти пивные кружки! Ни одна не повторяет формы и орнамента!
Кружек было великое множество. Словно наши предки ничего другого не делали, как только чокались пивными кружками.
Однажды я была тут с папой. Папа сказал, узнавая:
Такую соху я видел еще в доме своего отца. И потом: Такие рукава были у твоей матери.
Рукава я постаралась запомнить. Все, что касалось моей матери, интересовало меня.
Завернуть на еврейское кладбище я не решилась. Еще обратят внимание: что там нужно девушке?
Петровская церковь цела. На улице Яама находились бывшие казармы Лембиту, там стояли часовые. «Цурюк!» Ясно. Свернула с улицы Роози вниз, к реке.
От Каменного моста осталась куча камней, несколько ступенек и кусочек перил. Мост Свободы переломился пополам и торчал из воды. Их при отступлении взорвали красноармейцы.
Для пешеходов был выстроен переход.
Что Тарту без Каменного моста? Печально. Утешала себя: придет время, наверняка соорудим новый может быть, даже красивее. В Ленинграде я любовалась мостами через Неву. Один русский сказал:
У вас самих есть прекрасный строитель мостов Оттомар Мадиссон.
Никогда не слыхала. Оказывается, он был соавтором проекта моста Зимнего дворца в Петербурге. Проектировал в царское время мосты через крупнейшие реки России Волгу и Каму, Днепр и Иртыш.