В момент прыжка страха я не испытывала. И все же подумала: прощайте! Но парашют раскрылся. Плохо, очень плохо, что он остался на дереве. Если бы нам удалось снять парашюты и закопать, не пришлось бы бояться погони. Труута была недовольна: почему я не узнала лес. Да как же это возможно, ведь лес всюду одинаков!
Подумала о легендах, данных нам Центром. Их было две. В случае непредусмотренной ситуации я могла, если сочту необходимым, изменять легенды по собственному усмотрению. Но я понимала, что на деле у меня есть лишь одна возможность уцелеть: не провалиться.
Оставаться у отца нельзя. Там нас легко будет найти: мы приземлились недалеко от хутора. Следовало устроиться подальше отсюда, у сестры.
Растрогалась, подумав о папе.
Маленькой девочкой я вечером спряталась во ржи. Поджидала папиного возвращения домой. Он работал в усадьбе Хобувере. Рожь была выше моего роста. Не окликни я папу, он так и проехал бы в телеге мимо. Увидев меня, он радостно засмеялся. Поднял и посадил рядом с собой. Вместе мы въехали в ворота родного двора. Но когда однажды папа задержался в корчме «Черный журавль», пришлось ждать его во ржи до полуночи.
Ох ты, мой маленький дружочек! сказал тогда папа. Взял на руки. Спросил: Верно же, ведь ты мой ангел?
Да, смущенно ответила я, ошалев от счастья.
Его длинные усы щекотали мой нос и рот. Папа прослезился. Я дрожала, голые мои ноги озябли. И папа прикрыл меня полой своего пиджака.
Труута проспала до полудня. Сказала, что видела сон, но не помнит какой. Поднялась, опираясь на локти. Посмотрела сквозь щель в стене, какая погода. Дождь перестал. Осторожно дотронулась до волдыря на пятке. Надела чулки. Недовольно сопя. Одна резинка все время отстегивалась и ускользала вверх. Спросила: высохло ли ее пальто?
Теперь могла поспать я.
Проснулась лишь в вечерних сумерках от холода и сырости. Труута покачала головой, когда увидела мою распухшую руку.
Я поглядела в щель в стене: небо было по-прежнему мрачным. Темная туча проплывала над сараем. Труута принесла листья манжетки. Кое-где их еще называют «птичьей миской». Они так трогательно хранят в сердцевине капли дождя, чтобы птице хватило напиться.
Ты их мне принесла?
Она кивнула. Я губами вытянула дождевые капельки. Труута опустилась рядом со мной. Спросила: далеко ли живет моя сестра? Сестра жила в усадьбе Кобольда. Километрах в пятнадцати отсюда. До отцовского хутора было ближе.
Решили дождаться темноты. Затем пойти в лес. Сообщить в Центр, что наша высадка удалась. Я написала текст. Труута зашифровала.
Время тянулось. Гнетущий дождливый вечер.
Это ты шуршишь? спросила я.
Труута ответила, что не шуршала.
Ты ничего не слышала?
Нет, сказала она. В сумерках лицо казалось побеленным. Брови едва угадывались, как черта, проведенная ногтем на странице книги.
Проторчали в сарае до темноты. Потом пошли в лес. Руками прокладывали дорогу сквозь кустарник. Ноги сразу же промокли до колен. Наконец нашли одно вполне подходящее место. Забросили антенну на дерево. Бросала я. Дерево было высокое. А Труута небольшого роста.
Вышли на связь. Мое сердце бешено колотилось от радости: радиопередатчик в полном порядке!
Свернули антенну, все время прислушиваясь. Труута тут же расшифровала полученный нами ответ. Я спросила:
Что они сказали?
Пожелали успеха. Дали две недели на устройство жизни и сбор данных. О любой особой ситуации, которая может возникнуть, велели немедленно сообщать.
Гораздо легче было на душе, когда мы возвращались тем же путем к сараю. Оттуда пошли вдоль хлебного поля мимо спящего хутора. Сквозь заросли орешника. На наезженную тропу.
Пока вышли на шоссе, наступила ночь. В темноте журчала река. На фоне неба черная зубчатая грива леса. Мы решили, что двигаться по большому шоссе опасно. Лес надежнее. И бояться, что мы заблудимся, больше не приходилось. Эти места были мне знакомы.
Шли всю ночь.
Мерзли пальцы.
Рано утром вышли к Метсавере. Хутор стоял на отшибе. В стороне от людских глаз. Вокруг густой лес. Мы были облеплены репейниками. Колючки с трудом отдирались от одежды. Труута порвала чулки. Единственную свою пару.
Под елками с растопыренными, как опущенные крылья, ветками зеленела кислица. Пожевали ее. Звонко свистела иволга на ольхе: фи-тиу-лиу! За три года тут выросли осины и ольхи. Стволы в руку толщиной. До войны их здесь еще не было.
Новые дождевые тучи нависли над вершинами деревьев.
Петух не жалел горла.
Я оперлась спиной о дерево. Смотрела на свой дом. В детстве он казался мне просторным. С возрастом все вокруг человека уменьшается в размерах.
Серые постройки. Розовый вьюнок на стене сарая. Позеленевшая от старости ограда. Мох на крыше. На деревьях скворечники. Ушаты возле колодца. Я сказала им:
Здравствуйте. Это я.
Кто-то вышел во двор. Мой отец.
Пошел на негнущихся ногах к колодцу. В сорочке, босой. Ступил в лужу. Покачал насос колодца. Полилась вода. Загнал кур под яблони. Душа моя по-щенячьи радостно повизгивала.
Мой отец, сказала я.
Мы переждали в кустах за хутором, пока папа привязал корову на поляне. Договорились с Труутой, что сперва я пойду одна, выясню обстановку.
Отец ел в кухне. Вытаращил на меня глаза. Смотрел как на привидение.
Откуда ты взялась? Говорили, Ингель в России.
В России даже бога нет, а ангелов и подавно, отшутилась я.
У них Сталин, сказал папа.
Ковшик, как и всегда, плавал в ведре. Пила, пока не перехватило дыхание. Села за стол напротив отца. Он отодвинул от себя миску с кашей. Не стесняясь, стер тыльной стороной ладони слезы. Я упрашивала:
Папа, не плачь! Не плачь, ну! Слышишь? Я тебе все расскажу. Только потом.
Я спросила, где Маннеке, моя мачеха. Маннеке повезла в Тарту поросенка. Менять на мыльный камень. Чтобы не пропадал зря скопленный жир для мыла.
Папа, а что будет, когда Маннеке вернется? Ты ведь и сам знаешь, она не очень-то меня жалует.
Папа спросил:
Да что случилось?
Я предупредила:
Смотри, папа, об этом даже заикаться не следует. Никому! Я бежала из лагеря.
Откуда?
Из концлагеря. Собирались увезти в Германию. Вместе со мной еще одна девушка. Ждет сейчас в кустарнике. Скажи, как быть?
Папа тоже считал, что лучше, если Маннеке ничего не будет знать. Времена тревожные.
Вчера утром люди из «Омакайтсе» охотились на русских парашютистов.
Я очень удивилась:
Да что ты?! Поймали?
Этого папа не знал.
Слушай, папа. Не такая уж я смелая, чтобы стать парашютисткой. Ты и не думай!
Он и не думал. Уже то, что я рассказала о себе, казалось ему достаточным подвигом. Хотел знать, как я попала в лагерь. За что меня арестовали.
Я сказала:
Ах, ты же знаешь, что я была комсомолкой. За это.
От папы я узнала, что Суузи справлялась обо мне на городской квартире. Меня интересовало, что сказала ей хозяйка квартиры, госпожа Амаали. Она-то и сказала, что я убежала в Россию.
У папы рубашка чистая. Пуговицы подобраны одинаковые, аккуратно пришиты.
Скучала по тебе, сказала я. И снова папа прослезился. Обхватил свое лицо обеими руками. На лбу горестные морщины. В волосах седые пряди. Пальцы в заросших шрамах, и вены на руках набухли. На большом пальце не хватало верхней фаланги. Руки яснее всего свидетельствовали о тяжелой жизни.
Почему ты не писала? спросил папа.
Я ответила:
Почтальонов забрали на фронт. А почтовые голуби ожирели и не в силах летать.
Папа и сам понял бессмысленность своего вопроса. Я напомнила ему, что другая девушка все еще ждет в лесу.
Лучше, если ты сам пойдешь, позовешь ее. Ее зовут Труута.
Папа решил, что не расслышал. Приложил руку трубкой к уху. Спросил:
Как? Туута?
Вышел за калитку. Поглядел по сторонам. Никакой девушки. Никого. Постоял растерянно. Скрылся в ельнике. Там он крикнул:
Туута! Не бойся!
Из окна задней комнаты было видно, как они шли вместе. Впереди босой папа. Труута устало несла свою котомку. То и дело меняла руку. Но лицо ее, никогда не выдававшее мыслей, было радостно-улыбчивым.
Папа показал ей, куда повесить пальто. Она повесила рядом с его широкополой шляпой.