Кто там?
Заведующая гремела щеколдой.
Пярья затаила дыхание, испуганные глаза ее светились вопросом, сердце ей не предвещало ни «да» ни «нет».
Заведующая подала треугольничек
Пярья тут же вскрыла, и ее глаза летали по строчкам как молнии, только какое-то стихотворение она пропустила. Стихотворение можно прочесть и после.
«Ну как, все хорошо?» спрашивал молчаливый взгляд заведующей.
Да, глубоко вздохнула Пярья. Он жив.
Пярье захотелось очутиться дома. Небеса больше не пугали ее, не пугало и пустынное поле. Сейчас она уже не помнила ни одной строчки из письма, знала только одно Ханнес жив!
Только в теплой постели, под одеялом и кожухом, Пярья снова развернула сложенный треугольничком листочек, часто исписанный лиловыми чернилами.
«Помнишь ли ты, Пярья, место, где вырублены в камне эти слова? спрашивал Ханнес.
Грустна твоя родина, да и ты
Уже изнемог от ноши»
Любовь Ханнеса к стихам и раньше приводила Пярью в умиление. А его руки казались особенно огромными, когда он перелистывал тоненькие книжечки стихов. Он любил Койдулу, Лийва и Анну Хаава и знал их стихи наизусть. Он говорил, что эти ясные и простые стихи проникают в душу.
Однажды Ханнес рассек топором ногу, и ничего, только побледнел. Но всякий раз, когда он читал стихи, глаза его делались влажными.
«Если от меня больше не будет писем, не волнуйся. К сожалению, об этом больше ни словечка не могу сказать.
Вчера меня приняли в партию»
«Ханнес вступил в партию! Почему больше не будет писем? Почему Ханнес не может ничего сказать?..»
«Может быть, скоро буду в тех самых местах, где вырублены в камне те строки. Вспомни»
Пярья и так помнила. Но какое отношение все это имело к тому, что писал Ханнес?
Три года назад Ханнес привез Пярью в Алатскиви, хотел показать жене свою родину. Время было весеннее. Они осмотрели замок, бродили по парку и пошли на кладбище, на могилу Юхана Лийва. Ханнес еще сказал тогда, что надгробный памятник установили рабочие тартуского завода.
Они стояли друг против друга Пярья разглядывала барельеф, а Ханнес по другую сторону надгробья вслух читал:
Грустна твоя родина, да и ты
Пярья следила за желтой бабочкой.
Да ты и не слушаешь, сказал Ханнес.
Нет, слушаю, оправдывалась Пярья.
Потом они еще ходили в Калласте. Там были серые домики, сети на заборах и лодки. Живописно и очень бедно. Ханнес привел Пярью на высокий обрывистый берег. Смотрели на озеро Пейпси. Потом собирали цветы. Белые анемоны. Шли рука об руку по шоссе. Пярья жалела, что цветы увянут, Ханнес рассказывал о своих покойных родителях.
Это был прекрасный день.
Но какое отношение имело все это к письму? Озеро и Алатскиви? Ограды Калласте и белые анемоны? Зачем Ханнес теперь постарался напомнить об этом Пярье? Там же теперь
Фашисты!
И Ханнеса посылают туда партизанить?
Пярья схватила платье, натянула через голову, сунула ноги в валенки, повозилась с крючками и кнопками, устала и, тяжело дыша, села на край постели отдохнуть. И как она будет справляться со всем этим позже?
Перед зеркалом она повязала платок на голову: носик тоненький, рот бледный, щеки ввалились. Никаких следов румянца, желтая, покрытая веснушками кожа. Глаза большие и ясные, иногда совершенно прозрачные. Она никогда не была красива. Как-то она сказала об этом Ханнесу.
Для нас красивы те, кого мы любим! засмеялся он.
Пярья приказала козе:
Не жди меня! И задула огонь. Коза просилась пойти с ней, но Пярья закрыла за собой дверь на задвижку. Потом она натянула рукавички и по снежной тропинке, поблескивающей в лунном свете, пошла вниз к деревне.
Беда случилась? спросил испуганный кузнец.
Пярья не могла произнести ни слова.
В доме было очень тепло, пахло хлебом, и она вдруг почувствовала слабость. Кузнец свернул самокрутку и ждал. Розия раздула угли и поставила самовар.
Я не хочу, отказывалась Пярья, хотя она весь день ничего не ела, кроме кусочка хлеба. «Как странно, как пусто в доме, когда дети спят, думала она. Это ужасно, когда нет детей».
Розия поставила на стол теплые пшеничные лепешки и гусиным крылышком намазала на них топленое масло. Пярья глядела на все и не видела. Была поглощена своими мыслями. В ней боролись несколько человек один боялся, другой надеялся и еще кто-то третий смотрел на все будто со стороны.
От Ханнеса письмо, наконец сказала она.
Кузнец курил и ждал. Человек должен уметь ждать.
Тот, кто всегда спешит, у кого никогда нет времени, мало успевает сделать.
Ханнес вступил в партию.
Хабибуллин этому не удивился.
«Каким чужим делается дом, когда дети спят», подумала Пярья и заметила, что повторяет это только для того, чтобы не думать обо всем остальном. Она знала правду, но боялась ее услышать. Она боялась боли, хотела обмануть себя, но не выдержала и сказала:
Может быть, это последнее письмо
Утро приближалось. Розовая луна казалась уставшей и бледной, словно не спала всю ночь. И керосина выгорело много.
Все-таки это ужасно. Что Ханнес против них?
Ты что же, не веришь в своего мужа? спросил кузнец.
«Лишить человека жизни легко, но кто может лишить его смерти?» думала Пярья, слегка дрожа.
У меня такое чувство, что я уже осталась одна, и она легла головой на стол.
Розия кивнула хорошо, пусть поплачет, слезы всегда приносят облегчение.
Но у ее мужа было свое мнение: женщины не стали бы плакать, если бы знали, как ужасно другим смотреть на их слезы. Но гораздо трудней видеть в отчаянии ту женщину, которая обычно владеет собой. Хабибуллин дрожащими пальцами насыпал табак на бумажку, прикурил от лампы.
Ночь кончилась, началось темное хмурое утро. Хабибуллин и Розия стояли у окна и взглядом провожали Пярью, а она шла по знакомой тропинке к себе на гору.
Тяжело ей сказал кузнец Розии.
2
После того как Йемель, этот жулик, этот прохвост, бесследно удрал, Абдулла поклялся, что никогда больше не разрешит ни одной шелудивой некрещеной собаке переступить свой порог. И когда учительница Татьяна пришла к нему, Абдулла визжал, тряс кулаком и швырнул в нее валенком.
Это за что же? спросила Татьяна, уверенная, что старик ошибается и что его гнев предназначен кому-то другому.
Абдулла раскрыл рот против красивых женщин он не мог устоять и рассматривал Татьяну как чудо, подполз к краю нар, одна нога голая, на другой валенок. От восхищения у него зашлась душа красивая женщина пришла к нему. Сама пришла. Абдулла молча махал рукой, чтобы Татьяна подошла и села рядом с ним.
Мне некогда, покачала головой женщина. Нет времени рассиживаться.
А чего ж ты пришла?
Я собираю подарки для фронта.
И пришла сюда?
Старик подтянул коленки под подбородок.
Погляди сама. Если найдешь у меня что-нибудь достойное для подарка, бери, дочь моя, смело.
Татьяна удивилась, так же как Йемель, когда он в первый раз пришел к Абдулле. Ни стола, ни стула, только нары, залатанный овчинный полушубок, самовар, обитый железом деревянный ящик и ритуальный кувшин.
Бедно живешь, Абдулла, холодно заметила Татьяна.
Конечно, согласился старик, теребя бороденку. Если бы ты ко мне пришла при царе или во время нэпа, я б тебя принял в своем богатом доме, посадил бы на ковры и подушки, достойно бы угостил и почтил дорогими подарками. Абдулла расцепил дрожащие руки и хихикнул. А теперь ты должна довольствоваться тем, что у меня есть. Я не виноват. Время такое.
Бедный Абдулла! издевалась Татьяна. Здесь и смерти взять нечего.
Да, это так. Хорошо, что ты это сама понимаешь, похвалил старик. Иди, прекрасная женщина, посиди рядом со мной.
Нет, дорогой Абдулла. Мне противны такие нищие мужики, как ты, сказала Татьяна.
Уже не раз жители собирали теплые вещи для Красной Армии, и даже люди нуждающиеся всегда находили что-нибудь для подарка. Кристина руководила целой ротой девчонок, которые вязали для фронтовиков варежки, носки и шарфы. В каждую теплую вещь они клали письмецо или стихотворение, табак или медовый пряник. Бетти Барба интересовалась, как молодежь занимается рукоделием. Присаживалась на мгновение и уходила. Но иногда она на ходу рисовала новый узор для перчаток или почтовую карточку: красноармейца с гранатой в руке перед вражеским танком. «Смерть немецким оккупантам!»