Хорошей «собеседницей» оказалась коза. Коза Пярьи была существом самостоятельным, целыми днями бродила по деревне, то около амбара с зерном, то около хлебной лавки. Только к вечеру она возвращалась на гору, стучала рогами в дверь и виновато блеяла.
Пришла домой, рогатая! сердилась Пярья. Ты где была? Попрошайничала в деревне? Стыд и срам! Ты посмотри, как поздно!
Коза жалобно блеяла и терлась головой о колени Пярьи.
Иногда Пярья засиживалась в гостях у Хабибуллина или Ситска. Коза ожидала ее у дверей.
Ты мое золотко! извинялась Пярья, подходя к дому. И долго ты ждала? Сама ведь знаешь, что такое ходить в гости. Зайдешь на минутку и не заметишь, как время пролетит.
Так это и было. Пошла к Ванде Ситска попросить лекарство, поговорили о болезнях и вообще. Ванда принесла из сеней пряно пахнущие сухие, бесцветные лечебные травы. Под шелест этих пучков Пярья осторожно спросила:
А от сына письма не было?
Нет еще, ждем.
Пярья кивнула. Единственное, что они могли: ждать. От Ханнеса письма приходили все время, как видно, он посылал их с коротких остановок на станциях. Но Ванде Пярья сказала, что получила всего одно письмо.
Я повсюду слышу, как вас хвалят, сказала Ванда ласково. Пярья покраснела до корней волос и перевела разговор:
Как дела у Лиили?
Работает. Обещает весной нас навестить.
Довольна?
Ванда связывала пучки. Пярья не видела ее лица, склоненного над травами.
Не знаю точно, произнесла Ванда сухо, словно вообще не хотела об этом говорить. Но Пярья поняла, что старики скучают по Лиили. Странные бывают люди сначала вместе не могут жить, потом в разлуке. Не могут понять друг друга.
Как будто ничего не изменилось. Пярья могла, как и прежде, быстро ходить, подымать тяжелые бидоны на ферме, но не переносила некоторые запахи, и не всякая пища ей теперь нравилась.
Пярья затопила печь и, лежа в постели, глядела на весело потрескивающий огонь. Он был такой жадный и беспокойный. Иногда пламя вспыхивало красным язычком, потом втягивалось обратно, желтело и становилось сизым.
Таким же изменчивым было и настроение Пярьи.
И спала Пярья плохо, ворочалась с боку на бок, и даже во сне у нее было тяжело на сердце; она просыпалась в середине ночи. И снова те же мысли, одни и те же, просыпались вместе с ней.
А на работу она ходила с удовольствием, это сокращало зимние длинные дни.
Весь январь стояли лютые морозы. Питьевая вода к утру превращалась в лед, на стенах и в углах комнаты собирался иней, мороз разрисовывал окна удивительными, фантастическими цветами.
Чтобы согреться, Пярья пила кипяток и залезала, не раздеваясь, под одеяло. Трудней всего было утром: она вставала с отекшими ногами.
Но и теперь Пярья не перебралась в деревню. Она не нарушит верности Ханнесу!
Вечером, вместо того чтобы пойти домой, она пошла к кузнецу. Хабибуллин сидел в кругу своей многочисленной семьи за столом и ужинал, большие ложки мелькали у миски с похлебкой. Девять малышей так хлебали суп, что лица их блестели от жира.
Пярья рассмеялась. Хабибуллин посмотрел на своих щекастых наследников, на свое великое творчество и усмехнулся. По примеру отца все девять щекастых малышей сделали то же самое. Десятый сидел на коленях у жены кузнеца. Он отпустил увядшую грудь матери и тоже раскрыл рот. Розия, родившая своему мужу десятерых детей, казалась по-девичьи стройной и легкой, как щепочка, она редко повышала голос, а ее настроение было всегда одинаково ровным и спокойным. Когда мальчишки начинали кричать, дрались или шалили, она затыкала уши пальцами и выбегала из дома. Она считала их ужасными разбойниками и без помощи кузнеца никогда не могла с ними справиться. Но она не выносила, когда отец наказывал детей, и падала в обморок, если дело принимало серьезный оборот. И пока перепуганный кузнец неумело приводил ее в чувство, виновник успевал удрать. Розия, очнувшись, смеялась и говорила, что все в порядке. И кузнецу никогда не приходило в голову а не притворяется ли Розия?
Пярья была здесь своим человеком. Садилась за стол, раздувала огонь в самоваре, приносила стаканы и ложки, помогала Розии и присматривала за детьми.
Если Пярья два-три дня не показывалась у Хабибуллиных, Розия бросала свои дела и, спрятав под полой шубы угощение, взбиралась с озабоченным видом на гору. Случалось, что, отправившись к Пярье, Розия засиживалась у нее, и тогда Хабибуллин тоже поднимался на гору, чтобы напомнить своей слабой половине о домашних обязанностях.
Как дела? спрашивал кузнец. Работа нравится?
Да, нравится, отвечала Пярья.
Пярью похвалили на колхозном собрании. Пярья была так смущена подобным вниманием, что все время смотрела в землю, боясь поднять глаза. А когда Пярье предложили взять слово и рассказать о своей работе, поделиться опытом, она совсем растерялась.
Нет, нет, ну что вы! Она знает не больше других целый день работает, как и все; делает то, что надо, и ничего больше.
Теперь дни казались Пярье безжалостно длинными, словно растянутыми ей назло. Она едва дожидалась вечера и, прежде чем идти домой, отправлялась в Новый Такмак на почту, справиться насчет письма. У почты она заставала все ту же знакомую картину: женщины сидели тесно одна около другой на длинной скамейке, терпеливые и озабоченные, как всегда. Бывало, Пярья целую неделю возвращалась ни с чем, потом приходило по нескольку писем сразу. С большим трудом удавалось ей скрыть радость, она сжимала губы, которые сами собой складывались в улыбку. Иногда перед глазами так темнело, что она хваталась за стену, чтобы не упасть. Отчего это от большой радости или от новой жизни в ней она не знала.
Письма Ханнеса были озорные, веселые, шутливые.
«Все-таки хорошо, что он у меня такой большой и беспокойный, думала Пярья. Никогда не слышала, чтобы он жаловался».
После первого прилива радости Пярья стала внимательно изучать письма Ханнеса и заметила, что муж почти ничего не писал о себе. Даже нельзя было понять: на фронте он или нет. Спрашивал о Пярье, о кузнеце и его семье. Спрашивал об эстонцах, о новостях в Такмаке и помнил даже о козе.
«Ну что он об этом» сердилась про себя Пярья. И действительно, о стольких важных вещах хотелось поговорить с Ханнесом.
Пярье предложили вступить в партию. Просили подумать. Поначалу эта мысль была для Пярьи еще очень неожиданной и непривычной. Она ждала ответа от Ханнеса, но как раз наступил большой перерыв, письма перестали приходить. Пярья старалась быть разумной и утешала себя: «Завтра будет!»
Было поздно, когда Пярья пошла из коровника на почту.
Луна светилась, и чернел лес. Вдоль синей тропки свистел ветер. Внизу в деревне теплились окошки.
Чем быстрее она шла, тем длиннее казалась ей дорога, тем дальше цель. На мгновение она остановилась у дома, заметенного снегом. Ворота стояли глубоко в снегу, двор горбился сугробами.
Вымерший дом.
А когда-то здесь жили Рууди Популус и Йемель, Тильде, Кристина, Еэва. По вечерам в их окнах моргал огонек А изба Ситска была и тогда темной, ведь они ложились спать вместе с курами. Казалось, там никто и не живет. На сердце у Пярьи сделалось почему-то тяжко, и она устало села в сугроб. Старый Такмак остался позади, Новый Такмак уже виднелся, а идти не было сил. Время от времени до ее слуха доносилась мелодия, знакомая и в то же время чужая, монотонная и грустная. Пярья заставила себя встать.
Луна и большие ясные звезды сияли. На равнине ветер крутил белоснежную крупу. Пярья со страхом смотрела на две огромные яркие звезды. И все тогда было так же, как теперь: светила луна, сверкали звезды и ветер крутил снег.
Вдруг плохие вести? Может быть, Пярья шла за извещением о смерти? Молчи, сердце. Всегда ты дрожишь, всегда боишься плохого, даже если это плохое придумано тобой. Желтушечному больному все вокруг кажется желтым.
Почта была давно закрыта. Но в окошечке мерцал огонек, и из трубы в синее темное небо поднималась прямая ниточка белого дыма. Словно она пыталась согреть замерзшее поднебесье. Глупая. Разве это возможно? Возможно! Каким уютным и домашним делает все вокруг одна-единственная дымящаяся труба
Пярья немножко сомневалась, но потом постучала в окно.