Пярья не могла уйти из дома, в котором каждая вещь напоминала о Ханнесе.
А муж шел легко и поглядывал в небо. Временами он сжимал руку жены и вдруг спросил:
Ты еще помнишь это?
Звездочка, зачем мигаешь?
Почему ты так дрожишь?
Ты украдкою бросаешь
Взгляды в глубь моей души.
Не надо! попросила Пярья.
Но ведь это красиво!
Вот и не надо, сказала Пярья, глотая слезы. Она не хотела плакать, не хотела, чтобы Ханнес ушел с печалью в сердце. У этой песни был грустный конец:
В час последний перед смертью
Гляну в сторону твою.
И почему именно эта песня вспомнилась Ханнесу?
Глупышка, сказал муж и пожал замерзшую руку Пярьи.
Озаренные лунным светом, тянулись голые поля.
Будь молодцом. Не опускай рук, не реви. Работай, тогда будет легче. Береги дружбу с кузнецом, Хабибуллин настоящий человек. Если будет трудно и понадобится совет иди к нему. Весной посади картошку. Пярья, живи так, чтобы я был спокоен за тебя.
Так говорил Ханнес. Но Пярья не слушала его. Только позже, намного позже со страшной ясностью вспомнит она каждое слово, сказанное Ханнесом.
Когда они добрались до Нового Такмака, перед сельсоветом уже шумел табор. Горели костры, и из их красных гребешков взлетали в холодный воздух яркие искры. Между санями и лошадьми плясала молодежь нескольких деревень, играла гармошка, клубился пар. Захмелевшие провожатые и отъезжающие пели, кричали и свистели. По рукам ходили бутылки с самогоном, из общего гомона вырывались взрывы смеха и громкие рыдания женщин.
Будьте здоровы, счастливого пути! сказала Кристина Ханнесу, суеверно плюнула трижды через плечо и рассмеялась.
«Какая она милая», подумал Ханнес.
Йемель тоже подошел пожать Ханнесу руку, и даже Абдулла со своей слюнявой бородкой лез целоваться.
Не унывай! утешал Йемель Ханнеса.
Кто тебе сказал, что я унываю? Ханнес резко повернулся к нему спиной.
Почему ты с ним так зло? удивилась Пярья.
Он и этого не заслуживает, пробурчал Ханнес.
Ты будто рвешься на фронт.
Так надо.
Пярья долго молчала и сказала тихо, сквозь слезы:
Уж не ты ли тот Большой Тылль, который победит врага?
Почему бы и нет! Или, по-твоему, герой тот, кто сидит дома и прячется за спины женщин? пошутил Ханнес и добавил серьезно: Не гожусь я быть украшением деревни без мужчин.
Пярья вздохнула. Сейчас ей хотелось, чтоб Ханнес был маленький и слабый, а не такой беспокойный верзила.
Люди вокруг не хотели думать о смерти, не хотели ни о чем беспокоиться. Лиили стояла рядом с мужем и плакала, пряча лицо в поднятый воротник. Ванда осуждающе глядела на нее. Она не понимала свою странную невестку, которая все это время относилась к Гуннару с таким безразличием, а теперь лила слезы. Нет, жена сына ни в чем не знает меры, у нее нет чувства собственного достоинства.
А Гуннар хотел успокоить Лиили и улыбался флегматично и вяло. Его жена плакала значит, она любит его. Гуннар не мог понять, как относится к нему Лиили и чего она от него хочет. У Гуннара не было других женщин, даже и в мыслях он не изменял Лиили, и никто никогда не казался ему милей, чем она. И все-таки вдвоем им было трудно. Еще вчера Лиили упрекала его в эгоизме и бесчувственности.
Ты несправедлива ко мне. Нельзя жить только прошлым. Нельзя все время, беспрерывно переживать из-за того, что умерла Трина, убеждал ее Гуннар.
Такой рассерженной он ее никогда не видел.
Да уж ты никогда не переживаешь! Что для тебя прошлое! выкрикнула жена и страшно, до желтизны, побледнела.
Что же нам теперь, всю жизнь только сидеть и плакать? Разве моя мать не страдает? Почувствовала ли ты когда-нибудь ее дурное настроение?
Замолчи! как безумная закричала Лиили, топая ногами, и заткнула пальцами уши.
Я завтра уезжаю. Может быть, мы никогда не увидимся, грустно сказал Гуннар. Лиили не двигалась. Слышишь?
Да, сказала она. Прости меня.
Гуннар попытался ее обнять. Лиили не отворачивалась, но и не отвечала на поцелуи.
Сейчас Лиили плакала, и это могло означать только хорошее.
Роман Ситска переступал с ноги на ногу, надвинутая на глаза ушанка не защищала лицо. Он сильно сдал, постарел.
Береги себя, просила Ванда сына. Смотри, чтобы у тебя ничего не украли, поучала она. У учителя эстонской школы в городе, в толпе, вырезали нагрудный карман вместе с документами и деньгами.
Гуннар послушно кивал.
Ванда стянула рукавицу и дотронулась окоченевшими пальцами до лица сына. Крупные слезы текли по ее побелевшим от холода щекам.
Пусть моя любовь будет тебе опорой. В трудную минуту помни я всегда с тобой. Мои молитвы сберегут тебя если ты в это веришь
Верю, ответил растроганный Гуннар и поднес холодную руку матери к своим губам.
Пусть невестка посмотрит, как надо укрощать боль, решила Ванда. Она спрятала руку в варежку и вздохнула:
Вот так.
Потом она осмотрела вещи и спросила деловито:
А где бутыль с маслом?
Никто не ответил.
Ром, когда мы выходили, я отдала ее тебе в руки.
Разве? Не помню.
Попытайся вспомнить. Ты еще сам сказал мне, что понесешь ее.
Инженер Ситска снисходительно улыбался.
Дорогая, ты что-то путаешь. Моя память никогда меня не подводила. Но можно и проверить! Если я не смогу вспомнить все семь чудес света, тогда
Роман Ситска поднял глаза к небу, словно там были написаны все семь чудес света.
Египетские пирамиды раз, висячие сады Семирамиды в Вавилоне два, статуя Зевса в Олимпии три, храм Артемиды в Эфесе четыре, Галикарнакский мавзолей пять, Александрийский маяк шесть шесть шесть Черт возьми, Ванда, что же было седьмым?
Не паясничайте! взорвалась вдруг Лиили. Она ведь видела собственными глазами, как свекор, торопливо и воровато оглядываясь, засунул узелок с маслом под нары. Гуннар и Ванда были уже во дворе, а Лиили замешкалась в темных сенях
Дорогой, ты забыл про Родосский Колосс, улыбаясь произнесла Ванда.
Правильно! радостно воскликнул инженер. Седьмым был Колосс в Родосе. Сдаюсь! И он поднял вверх руки, спрятанные от мороза в три пары варежек.
Лиили, тебе не хватает чувства юмора, улыбнулся Гуннар.
А зачем ему масло? рассуждал как бы про себя Роман Ситска. Парень ведь идет на армейское довольствие
Но Ванда смотрела на мужа внимательно и с подозрением, и Роман Ситска опустил глаза.
Прозвучал приказ садиться в сани. Последние объятия. Заиграла гармонь, затянули песню.
Тронулись.
Еще долго виднелся в синеющей дали длинный ряд саней, и ветер доносил обрывки отчаянно бравурной музыки. Еще долго стояли люди, подняв руки, посылая последние прощальные приветы, потом гасили костры, и ветер прижал черный дым к земле.
Когда они возвращались в Такмак, ветер переменил направление. Лиили снова казалось, что она медведица и что все они трое медведи, которые вперевалочку шагают к своей берлоге, где достаточно меда и топленого масла, чтобы дождаться весеннего пробуждения.
А ветер все крепчал, мела поземка. Это были знаки большого бурана.
4
Хлопали двери. Уроки кончились. Вышли педагоги из классов, и сейчас же дети гурьбой высыпали во двор и смеялись дымящимися на морозе ртами. В дверях класса Татьяна Лескова насмешливо-весело разговаривала с юношей, который бледнел и краснел и смотрел на нее боязливым взором, полным обожания. В учительскую Татьяна вошла возбужденная к ней вернулось желание нравиться и она стыдилась этого. В учительской царила напряженная атмосфера. Кристина вертела глобус, а Мария безуспешно пыталась повесить расписание, упавшее с доски объявлений. Кусочки хлеба, заменявшие кнопки, высохли, и теперь она смачивала их слюной.
Даже на соплях не удержится, грубо сказала она. Бессмысленная возня ей надоела.
«Ужасное захолустье», подумала Кристина. Вслух, конечно, она этого не скажет, чтобы никого не обидеть.
Все собрались, можно было уже начинать. Ждали директора. В этот день он ходил опустив голову, и его громкий, карающий голос слышался повсюду. Салимову стоило только пройти мимо окон класса, как дети пугались и умолкали. Они боялись его, единственного мужчину на всю школу.