Ты сам дрессировал его? Капитан Домбровский вынул портсигар и достал из него папиросу.
Нет. Я только помогал. Был у меня в тридцать пятом полку один знаменитый специалист по собаководству. Как солдат так себе. Но что касается собак чародей.
Наверно, для этого и держали его в полку?
Конечно. Он обучил Эроса всему, чему надо. Но здесь пес здорово обленился.
Дог поднял голову и, слегка склонив ее набок, смотрел на говоривших. Обычное поведение пса, обычный разговор, словно происходило это в один из тех гарнизонных вечеров, которые проводились после службы в казино за бокалом вина и шумной болтовней
Капитан Домбровский тоже снял каску, положив ее вверх дном на стол, и закурил вторую папиросу. Снова возвратилась тишина. В эту пору из порта всегда выходили первые катера. Тарахтели, проплывая по каналу, а на рейде давали о себе знать пронзительными гудками. Все это было слышно в кабинете, где они сидели, даже при закрытых окнах. А сейчас за окнами стояла мертвая, пустынная тишина.
В глубине кабинета часы пробили очередную четверть. Сухарский поднялся с кресла, включил радио. Квадратная шкала громоздкого «филипса» засияла зеленоватым светом. Из динамика хлынули звуки марша. Звенящая тишина расступилась, расползлась по углам кабинета, расстелилась по полу.
Может, Бек все-таки поехал в Берлин? спросил майор.
Домбровский, все время тупо смотревший на радиоприемник, зло спросил:
Зачем?
На лицо Сухарского не падал свет горевшей на столе лампы, оно было в тени, но капитан отчетливо видел его; оно было неподвижным и спокойным.
Зачем ему ехать? повторил Домбровский с растущим раздражением. Сказать Гитлеру, что мы готовы пойти на новые уступки? Что отдаем им все, чего они требуют? Так для чего же, черт подери, в наших руках винтовки?
Лицо майора дрогнуло. Он задвигался в кресле и сказал тихо, почти шепотом:
Вот именно. Только винтовки.
А вот это не в счет? почти выкрикнул Домбровский, сильно хлопнув ладонью по кобуре пистолета.
Сухарский тепло посмотрел на своего заместителя. Таким, собственно, и должен быть настоящий солдат. Именно так он должен мыслить. Особенно здесь, на этом маленьком, но полном опасностей клочке гданьской земли. Майор представил себе на миг движение руки, заряжающей винтовку: в патронник загоняется продолговатый с остроконечной пулей патрон, и остается только дождаться команды «Огонь!». Сто восемьдесят два человека весь гарнизон Вестерплятте готовы выполнить эту команду. Сто восемьдесят две пули одновременно ударят по этой команде в цель. Оторвавшись от этих мыслей, он снова вернулся к прерванному разговору:
Если Бек поехал, выиграем время. Пока там будут тянуться беседы, переговоры, воды утечет немало и времени тоже.
Скажи лучше, что там будут идти не переговоры, там будет самый настоящий торг. А нам торговать нечем. И к тому же мы не хотим! Капитан вскочил с кресла. Все притязания берлинских деятелей надо пресечь оружием, а не
Домбровский умолк на полуслове. Музыка в радиоприемнике утихла, и диктор сообщил последние известия. Оба офицера слушали внимательно, жадно ловя каждое слово, но, кроме того, что Министр иностранных дел не поехал в Берлин, радио ничего нового не сообщило. Диктор монотонно отбубнил свое, а потом женский голос пожелал всем радиослушателям спокойной ночи. Зазвучала мазурка Домбровского. Капитан посмотрел на часы.
Уже первое сентября, Генрик. Еще один день нашей жизни остался позади.
1 сентября 1939 года. Для гарнизона Вестерплятте это был седьмой тревожный день. Уже целую неделю люди находились в состоянии боевой готовности. Целую неделю ложились спать в обмундировании. По ночам наряды патрулей, следуя один за другим, обходили свои участки, смотрели, прислушивались. Было организовано ночное дежурство отделений на наиболее выдвинутых к каналу постах, а днем велось непрерывное наблюдение за движением по портовому каналу и на улицах Нового Порта. Особенно пристально наблюдали в Вестерплятте за действиями линкора, занявшего позицию перед старой крепостью Вислоуйсьце и ощетинившегося стволами тяжелых орудий. Хотя ничего подозрительного и угрожающего пока замечено не было, напряжение и бдительность не ослабевали. Поэтому все больше давала о себе знать усталость. И надо было учитывать это обстоятельство.
Комендант Вестерплятте был достаточно опытным командиром, чтобы не знать, что боевая готовность не может длиться до бесконечности, что даже превосходно обученный, безупречно дисциплинированный и стойкий солдат может потерять остроту зрения именно тогда, когда она будет необходима больше всего. Знал об этом, но в то же время понимал, что в сложившейся ситуации не вправе отменить состояние полной боевой готовности. И приказ начальника гарнизона всему личному составу звучал предельно четко: не дать противнику застать себя врасплох. Солдатам Вестерплятте надо было выстоять до конца, победить собственную усталость, проявить неослабную бдительность.
Майор погасил в пепельнице папиросу. Провожая взглядом сизые полосы табачного дыма, проплывавшие вверху, под самым потолком, задумался. Выдержать до конца. А до какого, собственно, конца? Что он должен означать? Героический порыв окруженного со всех сторон маленького гарнизона? Поединок винтовок и 7,9-миллиметровых пулеметов с 280-миллиметровыми орудиями? Сражение караульной роты с двумя до зубов вооруженными дивизиями? Сколько часов может длиться этот конец? Наступить он должен не здесь. Тут он только начнется. А должен ли начаться? Пока не раздались выстрелы, ничего еще нельзя считать потерянным. Может быть, утром «Шлезвиг» уйдет? Вероятно, где-то ведутся на этот счет переговоры. Ведь наверняка есть люди, которые прилагают все силы, чтобы сдержать разрушительную лавину. Раздумья коменданта прервал голос Домбровского.
Не понимаю, Генрик, почему мы все размышляем и осторожничаем? Меня всегда учили, что солдат не должен размышлять. Он обязан действовать.
Сухарский поднял голову, пристально посмотрел на своего заместителя. Домбровский сидел прямо и выглядел, как и всегда, исключительно подтянутым. Свет настольной лампы вырисовывал на стене его мужественный, выразительный профиль. «Видный парень, подумал майор, и как это случилось, что он до сих пор не женат? Хотя, пожалуй, в данный момент это даже к лучшему». Жени на себе Францишека какая-нибудь панна из Калита, не сидел бы капитан сейчас здесь рядом, не имел бы он, Сухарский, такого боевого заместителя. Майору вспомнилось, как капитан первый раз представлялся ему по прибытии в гарнизон. Он увидел тогда перед собой сухощавого высокого офицера при сабле, в великолепно пригнанном мундире, который хорошо подчеркивал стройность фигуры. Запомнилось майору и крепкое, какое-то очень дружественное рукопожатие. В общем, заместитель его был всем хорош. Жаль только, слишком горяч, а иногда кое-чего и недопонимает.
Здесь, Францишек, я не только солдат. Здесь я еще и командир. А командиру положено крепко думать и многое прикидывать.
Домбровский снова потянулся за папиросой, прикурил и, выпустив изо рта клуб дыма, заметил с тенью легкой иронии:
Это верно, Генрик. Но, извини меня, ты слишком уж часто и много обо всем думаешь. Меня же занимает единственная мысль: начнут они войну, бить их, сукиных сынов, всем, чем располагаем. И Вестерплятте им не взять. Руки коротки!
Майору хотелось резко осадить Домбровского за это «слишком уж часто и много обо всем думаешь», но он сдержался. Понимал, насколько велика разница в их с капитаном военных биографиях. Капитан, например, слава богу, не пережил того августовского утра на Пяве, не видел, как из-за легкомысленного и непродуманного приказа терпят поражение полки и дивизии. Не видел окровавленных человеческих тел, неестественно выгнутых в конвульсиях, внутренностей, вываливающихся из распоротого осколком снаряда живота, обрубков без рук или ног, доставляемых санитарами на медпункт. Не видел широко открытых, безумных глаз, не похожих уже на человеческие. Не слышал воплей умирающих, которые призывали смерть избавить их от нечеловеческих мучений. Не слышал проклятий и молитв тех, чьими телами была устлана земля, тех, кто еще час или два назад составлял батальоны и полки. Никогда не видел и никогда не слышал он всего этого, потому что не был еще в бою, не испытал, что такое война. А он, Сухарский, все это испытал, и людей ему приходилось водить в бой. С тех пор и приучился думать о себе, о подчиненных.