Словно пьяныйохмелел от усталости и счастьяпобрел Маркевич к штурманской рубке, чтобы занести в вахтенный журнал время начала проводки. Из дверей рубки вышел и свернул на мостик озабоченный, деловитый, полный неукротимой энергии капитан Ведерников, даже не заметивший старпома. Алексей оперся на стол, зажмурился, стараясь прогнать оранжевые круги утомления, пляшущие перед глазами. А открыл глазаувидел журнал с совсем еще свежей записью.
«22 ч. 18 м.»узнал Маркевич руку командира и сразу отрезвел от удивления. «Как же так? Почему ему вздумалось объявлять мне выговор только сейчас, а не сразу после нашей стычки?!..»
Но в журнале оказался не выговор, а совсем другое, записанное округлым, обтекаемым почерком Бориса Михайловича:
«Транспортам каравана приказано пробиться к кораблям охранения, в случае сжатия прикрывать их от напора льдов».
И чуть ниже:
«22 ч. 21 м. Приказ транспортам отменен. Для проводки каравана подходит ледокол Красин».
Ну и ну, не выдержал, вслух рассмеялся Маркевич. И тут вышел сухим из воды. Чисто сработано, комар носа не подточит
И, покрепче зажав ручку в одубевших от холода пальцах, он старательно вывел последнюю запись:
«17-09-41 г. 04 ч. 39 м. Ледокол Красин приступил к проводке каравана. Курс»
Слушай, Леша, ты не знаешь, куда делся вахтенный журнал? просунул голову в рубку штурман Лагутин.
Здесь, ответил Маркевич. Где ему еще быть?
Фу ты, черт, я вверх дном все перевернул, а он Семен подошел, взглянул на страницу журнала и тут же поднял на старшего помощника укоряющие глаза:Неужели смолчишь?
Алексей ничего не ответил.
* * *
Это было ни на что не похоже: самое сердце Арктики, на сотни миль вокругни жилья человеческого, ни голоса, и вдруг здесь, в заливе Вилькицкого, корабли, корабли, корабли
Маркевич рассматривал их, не веря своим глазам: да полно, откуда они могли взяться тут, зачем, для чего? Не собираются же фашисты соваться сюда, где нет ни военных баз, ни городов. Не против немцев же сосредоточен у мыса Челюскина весь этот грозный, судя по всему готовый к бою флот.
Корабли замерли на якорях в кильватерной колонне. Приземистые, стремительные и в неподвижности миноносцы; впереди, острым форштевнем повернувшись к выходу в Карское море, стоит могучий лидер, а в хвост колонны уже успели пристроиться три тральщика, сопровождавшие транспорты от самого Архангельска. Так и кажется, что еще минута, и вся эта армада, послушная воле командующего, снимется с якорей и растает в голубой морозной дымке, повисшей над безбрежной морской ширью.
Только «Красин» не может успокоиться, словно не успел остыть после недавней битвы со льдами. Указав пароходам места якорной стоянки в стороне от боевых кораблей, он прошел к лидеру, о чем-то переговорил с ним, вернулся и стал борт к борту с «Коммунаром».
Прошу командира подняться ко мне! послышался с мостика ледокола нетерпеливый, властный голос, и Алексей радостно вздрогнул, наконец-то узнав его.
В тулупе до пят, в меховой шапке-ушанке, насунутой на самые брови, капитан Воронин двигался, как всегда размашисто, резко, не чувствуя и не замечая тяжести сковывающей его одежды. Встреча была настолько неожиданной, что Маркевич не сразу сумел опомниться, не сразу окликнул старого моряка.
Сорвал с головы фуражку, замахал ею.
Владимир Иванович! Привет!
Воронин тоже узнал его, улыбнулся, вскинул руку в меховой рукавице:
Олеша? Здорово, дорогой! Как начнем бункеровку, приходи!
И отвернулся, затопал с мостика, словно тут же забыл об Алексее: мало ли забот в такой сложной обстановке, в таком большом хозяйстве. А Маркевича и самого закрутило нахлынувшее, не терпящее ни минуты промедления: матросы уже раскрывали третий и четвертый трюмы, полные угля, прогревали лебедки, поднимали и крепили грузовые стрелы, готовясь к авралу.
«Так вот почему нам столько угля навалили, догадался он. Знали, что мы должны с Красиным встретиться, для него и предназначался уголек». Эта мысль не могла не доставить удовольствия. «Узнать бы еще, для чего в Америку идем»
На аврале работали команды обоих судов, и «Красина», и «Коммунара». Ведерников, как ушел на ледокол, так и не возвращался. Не показывался на палубе и Воронин. Вместо них к борту «Красина» подошел тральщик, и с него на спардек ледокола ловко перепрыгнул приземистый, крепко сбитый человек в черной флотской шинели с нашивками контр-адмирала на рукавах. Не задерживаясь и не глядя по сторонам, он скрылся во внутренних помещениях корабля, а Симаков, наблюдавший за ним, усмехнулся и полуутвердительно сказал стоявшему рядом старшему помощнику:
Командующий пошел Ох, и попотеет же наш Борис свет Михайлович
Почему? Разве он провинился в чем-нибудь?
Не успел, Григорий Никанорович поправил очки, сползшие на нос. А мог провиниться. Там, во льдах. Когда мы тральщики чуть не бросили на произвол судьбы
«Да откуда ты знаешь?!»чуть не вырвалось у Маркевича, но сказать ничего не успел: старший механик повернулся, пошел прочь. Однако решив, как видно, до конца высказать свою мысль, оглянулся через плечо и посмотрел на Алексея такими же, как недавно у штурмана Лагутина, укоряющими глазами:
Вахтенному журналу, Алексей Александрович, на любом корабле одно, строго определенное место предназначено: в штурманской рубке. И уж ежели брал ты его, так и назад положить обязан был, понял? Вот так-то
Кивнул напоследок будто точку поставил, и ушел. А Маркевич оторопело смотрел ему вслед: и это знает! Неужели Семен рассказал? И дернула же меня нелегкая не пойти к нему сразу, не посоветоваться. Выходит, будто я заодно с Борисом Михайловичем
Наблюдая за тем, как идет перегрузка угля на ледокол, Алексей мысленно ругал себя за излишнюю щепетильность. Ну конечно же, Григорий Никанорович прав, нельзя было оставлять журнал в каюте капитана, нельзя было допускать, чтобы он внес эту ложную запись. Вызвали бы на бюро ячейки, взгрели как следует, и, глядишь, ему жена пользу пошло бы: не финти, не выкручивайся. Дело наше с чистой душой надо выполнять, на лжи и обмане не уедешь
С легким паром, Алеша! подошел к нему Закимовский, весь черный от угольной пыли. Кто это тебя так распарил? Не стармех ли?
А поди ты! отмахнулся Маркевич, чувствуя, что краснеет еще больше. Хочешь сделать, как лучше
А ты не хоти, ты делай, как лучше, сверкнул Золотце в улыбке белыми зубами. За что хоть попало?
За дурость мою, вот за что, Алексей вздохнул. Так и надо, впредь умнее буду.
О, дело! Егор Матвеевич захохотал, будто обрадовался признанию штурмана. Поумнеть никогда не мешает. А Никанор кому хочешь мозги сумеет вправить Закурить не дашь?
Не дам. Нету!
И не надо, обойдусь, Закимовский понизил голос, заговорил спокойнее, без смеха:Что я хочу спросить у тебя, Алеша: как думаешь, куда эти корабли направляются? И миноносцы, и лидер. Не к нам на запад? Не на фронт?
А если и на фронт, тебе-то не все равно?
Нет, не все равно, золотце сожалеющее почмокал губами. Сбросить бы мне годков пятнадцатьдвадцать, разве я молотил бы на нашей посудине в такое время? Дудки! Вон на том миноносце мое место, а не здесь. Чтоб не подальше от фронта, а в самое пекло!
Даже под толстым слоем угольной пыли лицо Егора Матвеевича было в это мгновение таким взволнованным, таким одухотворенным, что Маркевич почувствовал: прикажи емуи пойдет, забыв о бремени прожитых лет, в самый жаркий бой, будет бить, бить и бить врагов до последнего дыхания своего, до последнего взмаха сжатых в кулаки рук.
Захотелось сказать Закимовскому что-то очень нужное, важное им обоим, или лучше обнять его, ткнуться губами во впалую, черную от угля щеку. А не сделал ни того, ни другого. Просто взял, не глядя, костлявую руку машиниста и крепко пожал ее.
Видно, и Егору Матвеевичу передалось настроение Алексея: не отнял руку, пальцем не пошевелил. Так и стояли без слов, не двигаясь, будто прислушиваясь к мыслям своим, к тому сокровенному, о чем ни за что не скажешь.
Хорошо, Егор, правда? негромко произнес Маркевич и повел глазами в сторону боевых кораблей. Но Матвеич не понял его и по-своему ответил: