Не надо волноваться отец, сдерживаясь, чтобы тоже не поддаться слабости, не выдать свое смятение, свое горе, попросил Алексей. Образуется все, обойдется. Все будет хорошо.
А что хорошои сам не знал. Говорил, лишь бы не молчать, не услышать рыданий этого, еще недавно мужественного человека. Иероним Стефанович понял его, в глазах засветилось подобие грустной улыбки, пальцы слегка шевельнулись сверху вниз: «да».
Что же, они всегда во время тревог оставляют вас одних? спросил Маркевич.
Да, ответили пальцы, а глаза стали гневными, ненавидящими.
Разве не лучше было бы в госпитале? Или ты сам не хочешь?
Больной не успел ответить: в комнату вошла Глора, начала расставлять на столе чашки, тарелки. Глаза Невецкого, опять потеплевшие, нежные, неотступно следили за каждым движением девочки. Он как бы забыл о себе, о зяте, о неоконченном их разговоре. Он видел сейчас только внучку, только ею одной и жил, и Алексея внезапно осенило: нет, ни за что не согласится Иероним Стефанович уйти отсюда, оставить ребенка на тех двоих, чужих и ненавидимых до самой глубины души!
Слушай, отец, горячо зашептал Маркевич, спеша высказать неожиданно возникшую мысль, а что, если я заберу вас? И тебя, и ее. Ты будешь возражать?
Нет, шевельнулись пальцы справа налево, и профессор, точно возвращаясь к действительности, внимательно посмотрел ему в глаза.
Попрошу утром на судне суточный отпуск, объеду все окрестные деревни
Да, да, торопливо сказали пальцы.
Сниму комнату, продолжал Алексей, и завтра же перевезу вас туда. Согласен?
Да! на этот раз пожатие оказалось отрывистым, нетерпеливым, будто крик радости вырвался из сомкнутых уст старика.
Человека, который будет ухаживать за вами, мы, конечно, найдем, спокойнее, как о решенном, закончил Алексей. Но только было бы лучше, если б эти наши он чуть не произнес вертевшийся на языке резкий эпитет, не знали, где вы. Да, так было бы и спокойнее, и лучше.
Девочка пододвинула к дивану круглый столик с расставленными на нем фарфоровыми тарелками и двумя чашками, с тонким стаканом в золотом подстаканнике. С нежной грустью наблюдал Маркевич за тем, как хлопочет его восьмилетняя дочурка. «Маленькая хозяйка большого дома», вспомнилось название одной из книг любимого писателя. Да, маленькая хозяйка, совсем еще крошка, но как же бездушен, холоден и ненавистен этот дом! «Завтра же перевезу их отсюда», с закипающим озлоблением подумал Алексей и посмотрел на угощения, выставленные дочерью. Посмотрел, и в который уже раз за недолгое время, что находился здесь, вздохнул с судорожной болью: Несколько тоненьких ломтиков серо-черного, черствого хлеба, что-то вроде торта, испеченного из крупных зерен немолотой пшеницы, пятьшесть карамелек на самом дне глубокой хрустальной вазы. И совсем немного, не больше двухсот граммов, тощей ливерной колбасы на просторном серебряном блюде
Только чай в стакане был густым, крепким до черноты, но от чая пахло морошкой.
Почему ты не кушаешь, папа? спросила Глора, пододвигая к нему тарелочку с куском запеченной пшеницы. Пей чай, а то остынет.
Алексей взял в рот кусочеки поперхнулся, насильно заставил себя проглотить, настолько сухим, жестким, царапающим горло оказался он. Но, боясь обидеть дочь поспешил похвалить:
Ой, какой вкусный торт! Неужели ты сама пекла?
Девочка рассмеялась, совсем по-взрослому всплеснула ладонями.
Да что ты, папа! Разве это торт? Это котлеты, мы теперь каждый день такие едим. И как бы извиняясь, виновато опустила глаза. Больше у нас ничего нет. Хочешь кусочек колбаски? Бери, только дедушке немножко оставь.
А ты?
Я не хочу. Сыта. И бабушка
Она не закончила: в коридоре залился, хаотично задребезжал звонок. Девочка вздрогнула, побледнела, почти с испугом посмотрела на стол.
Мама, сказала она, и бабушка. Я открою.
Сиди! поднялся Алексей со стула. Сиди, я сам.
«Чего они испугались? Почему так мгновенно потухли, увяли глаза Иеронима Стефановича?»
Теряясь в догадках, он с нарочитой медлительностью вышел из кабинета в неосвещенный коридор, начал нащупывать головку французского замка. Звонок задребезжал нетерпеливее, раздраженнее, и он распахнул наконец дверь.
Ой, кто здесь? радостно вскрикнула в темноте Муся. Витенька, ты?
Прошу вас, отступил Алексей, освобождая дорогу.
Леша? и невидимые руки обвили его шею. Лешенька, родной
С чувством брезгливости он отбросил эти руки, повернулся и ушел в кабинет. Девочка прильнула к деду, то ли надеясь на его защиту, то ли сама защищая его. Пальцы правой руки профессора судорожно сжались в подобие кулака, лихорадочно блестящие глаза не отрываясь и не мигая смотрели на дверь.
Алексей подошел к дивану, замер, тоже повернувшись лицом к двери, и в ту же минуту в комнату ворвалась Маргарита Григорьевна.
Боже, какое счастье, какая радость! почти закричала она, протягивая к зятю пухлые, унизанные кольцами и браслетами руки. Мы так измучились без вас, так изголодались Видите, что нам приходится есть? Маргарита Григорьевна не посмела обнять Маркевича, наткнувшись на его хмурый, холодный, непримиримый взгляд. Но и остановиться, оборвать поток бессвязных слов и фраз или не могла, или не решалась, и, повернувшись к двери, закричала еще громче, еще нетерпеливее:Мусенька, где же ты? Иди скорее, Лешенька приехал, он тебя ждет
Ненависть, злоба, ярость, за минуту до того обуревавшие Маркевича, все отступило и улеглось при виде этой привычной, давным-давно знакомой комедии. Осталось спокойное презрение, с любопытством чужого, постороннего человека: «Интересно, как поведут они себя дальше?» Он даже улыбнулсячуть-чуть, самыми уголками губ, и, опустившись на стул, взял дочь к себе на колени. Муся вошла нарядная, красивая, точно не из бомбоубежища вернулась она несколько секунд назад. Подошла, протянула руку.
Здравствуй, милый. Вернулся?
Нет, так же спокойно ответил Алексей, не замечая ее руки. С пожара зашел. На вашей улице сгорело три дома. А могли и они сгореть, он показал глазами на девочку и старика. Да, могли.
Боже мой, да они же сами не хотят уходить в убежище! сочла нужным вмешаться Маргарита Григорьевна, но Муся так посмотрела на нее, что она сразу умолкла.
Возможно, согласился Маркевич. Парализованному человеку, конечно, самому до убежища не добраться, а девочка не оставит его одного Не правда ли, вам слишком много хлопот с ними?
Что ты хочешь этим сказать? У Муси настороженно сузились глаза.
Только то, что я решил освободить вас от хлопот о моей дочери и о моем отце, не больше.
О твоей дочери или о нашей? иронически подняла тонкую бровь. Кажется, я пока не отказывалась от своих прав на этого ребенка.
«Этот ребенок» мой. Он мешает вам так же, как и «этот старик». А потому
Что за чушь вы говорите! опять не выдержала Маргарита Григорьевна. Что значит мешает? И какое право имеете вы, бросивший несчастную жену на произвол судьбы, вмешиваться в наши семейные дела?
Имею! стукнул Алексей ладонью по столу. Да, имею! Мы обо всем договорились, пока вы отсиживались там, и завтра ни отца, ни Глорочки в этом доме не будет. Слышите? Не будет!
Девочка замершая у него на коленях, вдруг соскочила и бросилась к деду:
Папочка, помоги!
Тело Иеронима Стефановича вытянулось, напряглось, рот судорожно перекосился, горящие ненавистью глаза не отрывались от лица Маргариты Григорьевны. Алексей приподнял его.
Воды, попросил он, скорее дайте воды!
Муся зябко передернула плечами, отошла в глубину комнаты, а Маргарита Григорьевна начала робко, неуверенно приближаться к дивану.
Ничего, ничего, сейчас ему станет легче, забормотала она вздрагивающими губами. Но едва подошла совсем близко, как Глорочка вскочила, выпрямилась, закрывая собою деда, и, тряся туго сжатыми кулачками, закричала:Не смей его трогать, не смей! Папочка не подпускай их!
Вон! загремел Алексей. Вон из комнаты, гадины!
Муся и теща отлетели к двери, отброшенные его гневом, и замерли у порога. Девочка упала на колени, прильнула губами к руке старика. А профессор как-то странно обмяк, откинул на сторону голову, и полураскрытые глаза его начали медленно стекленеть, затягиваться туманом