Не надо!остановил ее Неприметный.А ты бы помолчал, Сухов... Этих вон видишь? (С полатей любопытно посматривали детишки.) Думаешь, им меньше твоего молока хочется?
А я чтодля себя прошу?огрызнулся дородный.Сережка бы грудь полечил...
Молчать!крикнул Неприметный жестким скрипучим голосом.Опять за старые штучки?
«А командир-то у нихон»,подумал Толик.
Будя вам,примиряюще сказала тетка.Сидайте за стол, чем богаты, тем и рады.
Сережка задергался, пытаясь подняться. Его повели к столу, под руки. Шинель у Неприметного распахнулась, обнажив голуюбез гимнастерки и нижней рубахиребристую грудь, желтую лунку впалого живота... Теперь Толик понял, чем были обернуты ноги парня.
Тетка положила перед каждым по куску хлеба. Неприметный разломал свой хлеб надвое и половину придвинул Сережке. Хмуро уставился на блондина. Тот помедлил, громко сглотнул слюну и тоже отломил.
Да что вы, братцы,хрипло запротестовал Сережка.Сытей меня, что ли?
И низко нагнулся над миской. С темно-русой головы о свесилась на лоб седая прядь.
Толик обернулся на осторожное, сдерживаемое всхлипывание. Это у полатей, уткнувшись в занавеску, плала Оля...
Оле было шестнадцать лет. Толик помнил первую встречу с ней. Он считал себя уже старожилом в Фрузиной избе: был на исходе месяц с тех пор, как он распрощался с отцом и остался наедине со своей печалью.
И вот однажды в избу пришла девочкабосоногая, с икрами, заляпанными грязью, с мешком, горбившим спину. Стала на пороге и жалко дрогнула уголками губ.
Олька!Тетка Фруза кинулась к ней, принялась торопливо снимать мешок, с тревогой спрашивая:Ай случилось что?
А случилось вот что: Олиного отца призвали в армию, в опустевшей хате стало тоскливо, страшно, и Оля решила просить приюта у родственников.
Все кинула, все как есть,сокрушалась Фруза.Ведь растащут добришко-то!
Не растащут, я Стукалиху попросила, она. Прилядит.
А скотина?
И курицы не осталось, все сожрали немцы.
И у нас!весело подхватила Фруза.Ну хоть бы животинку кинули на развод!
У тетки Фрузы был легкий характер, и в горе утешала она себя просто: что людям, мол, то и нам...
Коли так,сказала она Оле,и жалеть нечего. Садись вечерять.
Будучи родственницей Фрузе, Оля была в родстве и с Толиком. Но каком именно? Толковали об этом за ужином громко и долго, но во мнениях не сошлись: то ли троюродная сестра, то ли двоюродная тетка.
С тех пор Толик мучился вопросом: можно ли любить свою родственницу? Троюродную сестру, наверное, можно. А вот двоюродную тетку... Не стыдно ли?.. Удручала его и разница в годах. Мог ли он, двенадцатилетний мальчишка, что-нибудь значить для почти взрослой девушки?
Оля понравилась ему сразу. Чемна это Толик вряд ли мог бы ответить. Он лишь почувствовал: за столом стало по-непривычному уютно, как-то покойно и радостно, когда Оля, стесняясь, опустилась на краешек скамейки и подперла рукой щеку.
После ужина стали укладываться спать. «Ну а тебя куда?озаботилась Фруза.Вот разве рядком с Толиком...»«А не слюбятся?»грубо пошутил Антон.
Видно, Оля очень соскучилась по людям. От ее подавленности, угнетенности не осталось теперь и следа. И все же Толик, уже забравшийся под одеяло, удивился и огорчился: Оля приняла шутку как должное, даже откликнулась на нее. «Подождет еще лет пяток.И, нагнувшись к Толику, натянула ему на голову одеяло:А ну не подглядывать, жених!»
Оля вся была тайной. Утром, замирая, он приподнял с носа уголок одеяла. Желтый свет керосиновой лампы заплескался в веках. Толик слегка приподнял дрожащие ресницы. Оля сидела на своей постели так близко, что до нее можно было дотронуться. Подняв к голове руки, она собирала в узел волосы. Колени, не прикрытые короткой рубашонкой, были крепки и круглы...
В своем зеленом мальчишестве Толик едва ли разбирался в тонкостях девичьей красоты, но ему казалось, что не может быть ничего лучше широко расставленных темных глаз Оли, ее подбородка с доброй ямочкой, маленьких розовых ушей.
И нрава она была покладистого: с охотой помогала тетке Фрузе по хозяйству, мыла полы, стряпала, присматривала за детьми. Толик не помнил, чтобы она с кем-нибудь повздорила, сказала кому-либо грубое слово. Благодаря ее хлопотам у трех женщин-беженок, нашедших приют в этой избе, было достаточно времени ссориться и плакать, перебирать в чемоданах тряпки, вздыхать, воскрешая в памяти мужей и городское свое житье-бытье.
Заскрипела дверь, в хату вошел Антон, недовольно покосился на застолье. Нарочито долго стягивал с себя стеганку, с подчеркнутой аккуратностью повесил ее на гвоздик и лишь потом буркнул из-за спины: «Хлеб да соль гостям».
Трудно было поверить, что Антон всегда бывал рад солдатам, дорожа возможностью потолковать с серьезными, понюхавшими пороха мужчинами.
Оглаживая бороду, Антон опустился в низкое, обитое цветастой материей кресло. Куплено оно было в городе еще задолго до войны, чтобы удивлять соседей.
Откуля бредем?спросил насмешливо, словами и тоном давая понять, что иного обращения гости пока не заслуживают. (Мол, сами себя вы, может, и считаете солдатами, а мы погодим трошки, подумаем.)
Антону никто не ответил.
Ай военная тайна?
Неприметный споро, но не жадно хлебал теткино варево. С угрюмой торопливостью работал массивными челюстями блондин. Сережка нервно подергивал белую
прядь.
А я ее знаю, тайну вашу. Из-под Вязьмы вы. В самую точку?
Допустим,сказал Неприметный и насторожился, опустил ложку.
Ты ешь, ешь,ехидно-ласково закивал Антон.Сколько ж вас там, интересуюсь, окружили? Бают, полста тысяч, а?
А тебе что, в радость?колюче усмехнулся Неприметный.
Зачем же в радость? Не русский я, что ли? И сын у меня в армии. Только зачем было похвальбу пущать на всю державу, что будем бить врага на его же земле? Небось сам пел: «Если завтра война, если завтра в поход...» Пел?
Антон выжидающе подался вперед.
Ну пел.Неприметный вдруг улыбнулся, показав по-молодому крепкие зубы.
Вот так-то!Антон, торжествуя, откинулся на спинку кресла.
Вредный ты, вижу, хозяин, да не вредней меня,сказал Неприметный почти весело и стукнул ложкой о край миски.Вот ударю посильней, и разлетится эта посудина вдребезги, хотя толстая и на вид крепка. Придет срокв хвост и гриву немца гвоздить будем. И у себя дома, и на его фашистской земле!
Ой ли?
Вот тебе и ой ли, хрен старый!
Толик боязливо зажмурился: буен бывал Антон в ярости, скор на руку. Но взрыва не произошло. Толик разлепил веки. Антон по-прежнему спокойно сидел в кресле, дружески щурился на Неприметного.
А ты на много ль млаже меня? Сколько годков-то?
Ну сорок пять.
А мне на полтора десятка боле. Разница, конечно, есть, но не больно великая.
Не великая?.. Это как судить, хозяин. Значит, великая, коли к своему креслу прилип. Или... Неприметный испытующе-холодно глядел на Антона.Или душой слабоват? Или из тех, чья хата с краю?
Толик видел, как крупно задрожала лежавшая на подлокотнике рука Антона. Спускаясь от высокого лба с залысинами, лицо заливала багровая краска. Тяжело, по-медвежьи сутулясь, поднялся Антон, шагнул к столу и, как глыба, навис над маленьким, тщедушным солдатом.
Будя вам, будя,слабо охнула тетка Фруза.
Блондин заерзал на скамье, втянул голову в плечи.
Неприметный воззрился на Антона с каким-то злым и веселым любопытством.
Врешь!крикнул Антон и грохнул кулачищем по столу. Подпрыгнули миски, жалобно звякнули ложки.
Это почему вру?спокойно, лишь чуть побледнев, спросил Неприметный.
Опомнись!метнулась Фруза к Антону и оттеснила его от стола.Ведь гости же!
Антон, шумно дыша, снова опустился в кресло.
А тебе грех, солдат,сказала тетка Неприметному.Хата наша и в самом деле на околице, только с краю мы никогда не были. Антон мой коммунию здеся делал. Чуешь?.. Ты попроси-ка его, солдат, плечо показать. Метина там, от пули. А пулял в него кулак Фомка...
Так, так!радостно встрепенулся Неприметный, будто ему очень приятно было, что в Антона стреляли.В плечо, говоришь?
В левое плечико. Чуток пониже да поправее Но оборонил господь
Ну спасибо тебе, хозяюшка,сказал Неприметый.Камень с моего сердца сняла. Только и меня поймилюдей-то не вдруг распознаешь... Что не так сказалось, простить прошу... Слышишь, хозяин?