Чего-чего, а порядка у вас в самом деле хватает, и дисциплины тоже,сказал Иван, брезгливо косясь на этот палец.Только вашего нам ничего не надо. Мы по-своему жили и будем жить, как привыкли, как нам любо.
Как им любо!.. Плёхо вы живете, дядья Ванья, ошень плёхо! Зер шлехт!.. Вы не умеете работать на земля. Нет, не умеете! Но мы вас научим. Мы возьмем ваши земли под немецкий опека. Немецкий хозяин покажет вам, как надо работать на земля. Он будет... как это?.. холить каждый клочок вашей земля. Она будет такой, как у моего отца Курта Шмидта.
Наша землица черствая, горькая, и хлеб наш горький,сказал Иван.От него у немца брюхо вспучит.
Что есть «вспучит» и что есть «брухо»?
Животы, говорю, разболятся.
О, живот! Ты ошибаешься, дядья Ванья, у нас крепкий живот. Немецкий живот все переварит.
Не переварит. Уже не переварил. Вам бы теперь свою землю, немецкую, удержать...
Ты рано радуешься, дядья Ванья. Мы отступаем временно, мы выравниваем фронт. Пройдет лютый русский зима, и мы снова двинемся в бескрайние русские степи. Москвакапут, Ленинградкапут, вся Россиякапут!..
Ты что, и впрямь веришь в такую чепуховину?Иван глядел на Франца Шмидта мирно, даже сочувствуя будто.Ай совсем вы, немцы, спятили?Иван постучал пальцем по лбу.Думм копф. Ферштеен зи?
Но, но!крикнул гауптман.Я не позволю тебе так говорить, дядья Ванья!
Он встал, ногой отшвырнул скамью, начал вышагивать по горнице. «Ну и журавель!»невольно подивился Саня: макушкой немец чуть не доставал до потолка.
Хорошо, дядья Ванья,гауптман остановился, резко повернулся к Ивану.Я отвечай на твой вопрос откровенно. Я немецкий официр, я обязан верить в победу нашего оружия.Он потрогал острый кадык, повел шеей, туго стянутойстоячим воротником мундира.Я хочу в это верить, черт тебя подери, дядья Ванья!.. Видишь?кивнул на божницу.Как это?
Иконы,подсказал Иван.
Да, икони. Бог... Ты знаешь наш девиз? Готт мит унс, с нами бог. Я хочу верить, что бог поможет нам.
Бог вам не поможет, нет у вас бога. Вам чертпомощник.
Ты говоришь со мной невежливо, дядья Ванья,сказал гауптман тихо, словно удивляясь себе.И я не понимаю, что со мной. Я хочу быть сердитым, но не могу... Я тебя опьять прощаю, дядья Ванья, да, прощаю...
Затем было молчание. Гауптман снова сел, уныло уставился на стакашек с недопитым коньяком. Иван ворочался, скрипел скамейкой, комкал в руках шапку, бормоча что-то.
Тишину разорвал звук, похожий на выстрел. Франц Шмидт вскочил, схватив со стола парабеллум.
Окно,сказал Иван.Чего пужаешься? Окно отворилось.
Гауптман подошел к окну. Саня видел его сутулую спину, талию, перетянутую широким черным ремнем, штаны, свисавшие пузырем на тощем заду. За окном была знобкая осенняя темь. Ветер, врываясь в избу, яростно трепал занавески, кружил по углам, ерошил Санин вихор.
Русская нош, страшная русская нош,сказал гауптман, не оборачиваясь. И вдруг Саня услышал, как он всхлипнул:Бедный маленький Франц! Армер кляйнер Франц!.. Он бредет через темную русскую нош, он одиноккак пьерст, и никто не пожалеет его, никто дружески не потреплет по плечу. Бедный маленький Франц!повторил громко, почти крикнул, и закачал плешивой головой, вздрагивая спиной.
Нализался,сказал Иван.Нюни распустил. Вот он твой францёзиш коньяк...
Когда гауптман повернул к ним бледное заплаканное лицо, Саня понялчто-то надломилось в жутком долговязом немце. Сломался в нем какой-то стерженек. Он сразу обмяк, как большая тряпичная кукла. Сане даже показалось на миг, что сейчас вот, прямо на его глазах, развалится немец на кускискатится с плеч голова, отпадут руки, мешком осядет на пол бескостное длинное тело...
Эту внезапную слабину, эту мертвенную оцепенелость Франца Шмидта сразу почувствовал и Иван. Шумно поднялся он, запахивая полы шубы, сказал грубо, напористо:
Ну, хватит, герр гауптман, хватит! Я к тебе по делу зашел. Противно у тебя одалживаться, да уж ладноза детишек малых хлопочу. Твои конвоиры коня у меня отняли. Вели отдать.
Да, да, дядья Ванья,с какой-то испуганной приниженностью засуетился гауптман.Ты получишь свой лошадь назад. Где мой шинель? Я прикажу лично... Идем, дядья Ванья, идем! Комм, битте!..
Через минуту они шли по сожженной деревне, направляясь к хлеву. В печных трубах, черневших вдоль улицы, завывал ветер. Под ногами чавкала грязь. Гауптман посвечивал фонариком, выбирая места посуше.
Ивановалошадь стояла у хлева, привязанная к дереву, нераспряженная, хрумкала сеном. Почуяв хозяина, рванулась, радостно заржала. Из темноты вынырнули часовые, гауптман что-то им сказал, они щелкнули каблуками и снова растворились во тьме.
Что, приказал отдать коня?спросил Иван.И на том спасибо, Франц Шмидт. А теперь валяй в свою квартерумы с Саней спать будем.
Но гауптман не уходил.
Хотите верьте, хотите нет,продолжал свой рассказ Александр Семенович,а отмочил тот немец под конец такую штуку... Но буду по порядку. Не уходит он, значит, топчется сапогами в грязюкенервно так топчетсяи пуговицы на шинели трогает, бормочет какую-то невнятицукажется, задумал что-то. А дядя Ваня знай одно твердит: «Зверь ты лютый, герр гауптман, фашист паршивый». Тогда немец, окончательно распалясь, велел своим конвоирам доставить к нему всю Иванову семьюто есть жену его, маму мою с сестренками. Приволокли их конвоиры грубо,наверное, думали, что на казнь к начальнику тащат. А он приказал всем нам сесть в телегу и так-то громко объявляет Ивану: дескать, дарит ему жизнь, и семье его дарит. Но чувствовал Иван: толкает его фашист на подлость, чтоб он односельчан бросил. А потом бы нас все равно порешили...
Не знаю, что думал тогда немец. Может, ждалв ноги кинется ему дядя Ваня. А тот повернулся к гауптману и такого матюга в него пустил, что знай он наш язык получше, подоскональней, наверное, схватился бы за пистолет... «Надеешься, я своих брошу?крикнул дядя Иван немцу.Убегу тайком, как вор в ночи?.. Да я с теми, кого ты в хлеву запер. Что им, то и мне!»
А женщины наши с детишками уже в телегу забрались, ужё радуются скорому освобождению. И, услышав, как честит Иван немца и отказывается от его милости, такой плач подняли, такой гам, что гауптман за уши схватился.
Нас снова загнали в сарай. Никто, конечно, глаз не сомкнул до утра. У всех кошки на сердце скребли. Все готовились к самому худшему. И не зря.
Под утро я услышал за стеной какой-то подозрительный шорох, тяжелый топот ног и негромкие голоса гитлеровцев. Я встал тихонько и заглянул в узкую щель воротфашисты торопливо обкладывали сарай соломой, потомпо команде гауптмана солдаты чем-то облили солому, и гауптман поднес к соломе горящий факел. Мгновенно вспыхнул огонь, и желтые языки пламени побежали в стороны.
Увидев сквозь щели огонь, все в ужасе повскакивали со своих мест, раздались отчаянные крики, плач детей.
И не миновать бы нам самого худшего, если бы в тот миг не налетели на немцев партизаны. Откуда они появились, наши избавители, никто не знал, только вдруг застучали выстрелы, завопили немцы, и пяти минут не прошло, как распахнулись ворота хлева и встал на пороге молоденький, с улыбкой во весь рот, партизан. А из-за его плеча дядька мой второйАлексейвыглядывает, орет Ивану: «Здорово, братуха!»
Из немцев никто не ушел, всех перебили. Может, и пожалели бы тех, кто руки вверх поднял, но пожалеть никак было нельзя. Ведь они, гады, по приказу гауптмана хотели всех нас живьем сжечь, не пожалели ни детей, ни стариков, ни женщин.
Мы с дядей Ваней видели убитого гауптмана. Лежал он у ворот сарая, фуражка с черепом рядом валялась. Лицо спокойное, важное, будто понял наконец-то немец такое, чего не мог понять при жизни...
Я так мыслю, что зверь он был доподлинный, но где-то таилось в нем, глубоко зарытое, доброе семечко. Его дядя Иван бросил, когда Франц Шмидт малышом был. И дало бы, наверное, оно добрые всходы. Но фашист остался фашистом.
Так-то,заключил Александр Семенович.Вот и скажите после этого, что добрая сила злую ломит...
Впрочем, он тут же, будто усомнившись, спросил меня:А вы как думаете?
Иван умер лет за пять до моего знакомства с Александром Семеновичем. Умер в родной ельнинской деревне. В последние годы жизни старика Александр Семенович часто навещал его, и, отдаваясь неугасимой памяти, вспоминали они то, что было с ними давным-давно, но что остается в человеке до скончания дней.