Прошу прощения, господин капитан
Шлиппенбах взял Коробова под локоть.
Вы знаете, граф, я должен преклонить перед вами повинную голову. Да, да. Пауль Шлиппенбах думал, что попадет в рай, если поможет русскому мальчику спастись из мышеловки Но Пауль Шлиппенбах болван, старый болван. Настоящий добряк это лейтенант Нойманн Вы понимаете?
Ни дьявола я не
Когда я сказал этому добряку, что мне нужен пропуск, Нойманн перетрусил Он сказал, что больше не может рисковать головой и
Значит, он уже выдавал эти пропуска?
Мальчик мой, да Нойманн выжал из этих паршивых бумажек не одну тысячу марок! Я прижал его к стенке, он признался, что выдал уже восемьдесят четыре пропуска! Восемьдесят четыре, а? Ну и восемьдесят пятый он вручил мне, как говорят американцы, на «леньяп», в придачу к восьмидесяти четырем Извольте получить.
Коробов улыбнулся Он смотрел, как Шлиппенбах расстегивал пуговицы мятой шинели, рылся в левом нагрудном кармане кителя.
Извольте
Синяя бумажка Печать штаба двадцать четвертого корпуса Четким почерком написано: «Обер-лейтенант В. Толмачев, Берлин, Министерство пропаганды»
Вы вы запомнили мою фамилию? Голос Коробова дрогнул. Господин капитан, поверьте, я так благодарен вам, что
Когда-то я был инженером и запоминал более трудные вещи, чем русская фамилия Не надо вам лезть в карман, мальчик мой. Мне ничего не нужно. Братья примут меня и с пустым карманом А вы убегайте из мышеловки.
Я не забуду вас, господин Шлиппенбах
Капитан медленным жестом приподнял согнутую в локте правую руку, повернулся, пошел по тротуару, мимо самоходки. Длинные темные волосы на его затылке топорщились из-за поднятого воротника шинели
Капитан свернул налево, в переулок.
Господин обер-лейтенант
Эрих испуганно смотрел в странное лицо обер-лейтенанта.
Вам плохо?!
Нет, все хорошо, Эрих
Господи, нам надо быстрее ехать!
Обер-лейтенант с усмешкой глянул на Эриха.
Будете болтать я вас выгоню.
Господин обер-лейтенант, но
Едем в «Густав».
Эрих вздохнул, пошел к машине, открыл правую переднюю дверцу
46
Вот же проклятая дыра, этот переулок Эрих протиснул «паккард» в промежуток между тротуаром и массивным желтым «бюссингом», в кузове которого сидели на дощатых некрашеных ящиках два фельджандарма, круто повернул руль влево за «бюссингом» дорогу загораживал облепленный грязью броневик
Проезжайте! закричал фельджандарм, отступая к броневику. Он наклонился, увидел рядом с шофером обер-лейтенанта. Господин обер-лейтенант, прошу проезжать!
Коробов успел увидеть: из высокой арки под домом тянулась к грузовику цепочка фельджандармов, из рук в руки они передавали синие папки
Эти всегда успевают первыми удрать, сказал Эрих.
Молчите.
О, господин обер-лейтенант, почему вы так нехорошо ко мне относитесь, боже мой? Рыжая щетинка усиков Эриха дрогнула.
Если вы будете поменьше раскрывать свой рот, я вас не оставлю и в Берлине. Да. Иначе вы загремите в фольксштурм и сложите вашу честную голову за империю и фюрера как герой Вас это устраивает умереть героем, а?
Господин обер-лейтенант, вы сделали для меня столько доброго
Первый раз вижу сентиментального пруссака Слушайте, Эрих, вы способны найти двух приличных бабенок?
Эрих изумленно поднял брови Он никак не мог привыкнуть к этому непонятному русскому парню.
Вы сказали бабенок?
Именно. К семи вечера вы раскопайте двух приличных бабенок, займите столик в ресторане. Но учтите, для бабенок кавалер вы. Я не в счет.
Но зачем мне две девки, господин обер-лейтенант?..
За столиком должны сидеть четверо, других я не желаю видеть рядом с собой. И вообще, мне кажется, что вы позволяете себе рассуждать, а?
Виноват, господин обер-лейтенант!
Прошло минут пять, как обер-лейтенант скрылся в дверях ресторана «Густав», а Эрих все еще сидел за рулем Нет, этот русский самый удивительный парень из всех, кого
Эрих ухмыльнулся.
47
На третьем этаже гостиницы «Густав», в холодноватой комнате на широком диване с вытертым за десятилетия зеленым плюшем лежал Коробов
Под сапогами мятый лист газеты «Данцигер форпост», под темноволосой головой зеленая плюшевая подушечка с вышитым серебром готическими буквами словом «Густав».
Коробов был один в этой холодноватой комнате, никто не мог видеть его лица
Так и есть, эти четверо моряков опять сегодня будут орать за стенкой Ого, что-то много женских голосов. А этот голосок приятен, черт бы побрал эту данцигскую шлюху Впрочем, сейчас у моряков может быть и не данцигская, в гостинице полно беженок из Пруссии Гуляете, господа моряки?
Коробов шевельнулся, заскрипели пружины дивана. Он поднес левую руку к глазам. Было без семнадцати минут девятнадцать часов. «Семнадцать минут перед девятнадцатью часами», неожиданно для себя русскими словами, но в расстановке немецкого языка подумал Коробов и усмехнулся.
Нехорошо было у него на душе, он злился на себя за то, что не устоял, что загнанное на самую глубину его «я» запретное чувство жалости к себе вдруг так властно сказало: существую, не умерло И сквозь чувство злости на себя Коробов вдруг понял: он все эти дни, с самого Берлина, подавлял, не выпускал на поверхность сознания мысль о человеке, которого он знал только как «четвертого» Да, это мысль о «четвертом» послужила толчком для появления недопустимого, запретного, позорного чувства жалости к человеку, который ощущал себя как «Коробов».
Мысль о том, что «четвертый» сейчас, может быть, стоит перед столом следователя и Если он начнет говорить, то «Коробов» умрет. И Циммерман умрет. Они оба умрут, если «четвертый»
Коробов опять поднес часы к глазам Резким движением сбросил ноги с дивана, посидел, выпрямившись. Медленно застегнул три верхние пуговицы мундира, потом, усмехнувшись, самую верхнюю расстегнул
Он знал, что расстегнутая верхняя пуговица мундира (отличного мундира, сшитого в Берлине у портного, в мастерской которого Коробов встретил адъютанта Гитлера майора фон Альсберга) это тот крошечный штрих, который мог сказать любому немецкому офицеру очень многое о владельце мундира. Пуговица может значить, что человек в мундире уже слегка пьян или у него есть возможность и желание хорошенько, черт побери, выпить, пуговица ненавязчиво подчеркивала, что человек, не застегнувший ее, не боится нарваться на замечание старшего в чине за воинскую небрежность, что этот человек сам причастен к высокому миру, где плевать хотели на мелочи, важные для паршивенького офицерика из двухротного гарнизона в деревне
Коробов глянул на сапоги с голенищами стальной твердости, квадратными носками. Голенища еще поблескивали новым хромом, не знавшим крема, а три грязных пятнышка на подъеме правой ступни, которые нельзя было не заметить хозяину сапог и которые тем не менее остались, тоже входили в понятие воинского щегольства, усвоенное Коробовым еще осенью сорок четвертого года, когда Карл Циммерман неделю подряд возил свежеиспеченного обер-лейтенанта графа Толмачева по злачным местам на левой стороне Фридрихштрассе
Затянув ремень, Коробов сдвинул подальше на правое бедро пистолетную кобуру желтой кожи (это неуставное положение пистолета тоже входило немаловажной черточкой в понятие «славный парень этот обер-лейтенант»). Он подошел к зеркалу, вделанному в стену сбоку декоративного камина из красных кирпичей. Несколько секунд смотрел на себя: темные волосы зачесаны к затылку, широкие брови вот-вот срастутся на переносице. Под глазами темные пятна
Ну, ну сударь мой, пробормотал Коробов, отвернулся от зеркала, глянул на фуражку (с двумя вмятинами на тулье справа и слева выше серебряного армейского знака), что висела у двери, но решил не надевать ее: входить в фуражке в ресторан было уж совсем дурной манерой по тем же неписаным заповедям армейского хорошего тона.
Он вышел в коридор, не торопясь запер дверь ключом с медной бляшкой. По давно не метенной зеленой ковровой дорожке шагали офицеры всех родов войск, господа в штатском уступали им дорогу, в дальнем конце гостиничного коридора у раскрытой белой двери номера толпилась компания несколько офицеров в шинелях и дам в шубках, там смеялись