Позвольте, Сергей Васильевич Эсфирь Матвеевна хотела помочь Никишову надеть халат, но командарм справился сам, застегнул все четыре белые пуговицы.
Никишов пошел за Эсфирью Матвеевной по длинному коридору. На коричневой двери стеклянная табличка «VII класс», готические буквы посверкивали совсем свежим золотом
Эсфирь Матвеевна вошла в дверь, оглянулась.
Одну секундочку, Сергей Васильевич.
Поверх белой шапочки Эсфири Матвеевны Никишов увидел ряд спинок кроватей голубого цвета, белые табуретки перед ними.
Неслышно ступая войлочными туфлями, Эсфирь Матвеевна свернула к пятой от двери кровати.
Сергей Васильевич
Никишов шагнул в дверь.
Карие глаза улыбнулись ему так знакомо.
Сильва Никишов нагнулся, поцеловал ее лоб.
Она у нас молодец, сказала Эсфирь Матвеевна. Я не буду мешать. Вот табуреточка, Сергей Васильевич
Да, да, торопливо сказал Никишов.
За его спиной мягко прикрылась дверь.
Сережа на эту сторону здесь рука, сказала Сильва спокойно, но Никишов почувствовал, что не может подняться с табуретки: боль в сердце ударила резко. Он несколько секунд сидел, не различая лица на подушке Потом оно снова выплыло из тьмы.
Пересядь Сережа
Никишов встал, перенес табуретку.
Голубоватое суконное одеяло прикрывало маленькое тело Сильвы до подбородка, оно слабо шевельнулось справа, у коленей Никишова.
Возьми руку Сережа
Никишов сел, осторожно погладил концами пальцев то место на одеяле, которое шевельнулось снова.
Хотела тебя обнять всегда хотела Сережа не обниму теперь всегда хотела
Сильва
Тогда в блиндаже, на Ладоге, помнишь?.. Нес меня на руках, и я я думала, Сережа А ты сказал спокойной ночи ты сказал Умру, я знаю Так хотела, чтобы обнял меня тогда очень крепко обнял Так хорошо вижу тебя Помнишь, когда ты на Ладоге И я сказала, что поеду с тобой в Ереван Помнишь?.. Ты садился на лошадь, ну, тогда у штаба, ехать во вторую роту И я увидела тебя Я умру Я хочу, чтобы ты жил долго долго живи, Сереженька, долго
Сильва, маленькая
Никогда никогда не обнимала Евгения, никогда Слышишь? Никогда не обнимала, слышишь?..
Ты поправишься. Ты поправишься и Сильва.
Я умру. Сережа Не хочу об этом. Я хочу о тебе господи, как хорошо, что я могу тебе все могу сказать Ты уехал с проклятого болота мне было очень плохо Нельзя обмануть душу, нельзя А я обманывала Я никогда не буду тебя обнимать, но я тебя люблю Ты слышишь, Сергей? Ты прости, что сказала Евгений знает, что я тебя Знает Я во сне говорила «Сережа» Нехорошо это, плохо это, когда рядом человек, а ты не любишь его Но я ничего не могла изменить, Сережа Поцелуй меня и уходи Я не могу Пожалуйста
26
Санитарка заплакала. Никишов смотрел на нее. В коридор вышла Эсфирь Матвеевна, сняла белую шапочку.
Двенадцатая палата, за вторым-то идите! крикнул кто-то в конце коридора.
Попрощайтесь Сергей Васильевич, сказала Эсфирь Матвеевна.
27
Желтый свет ручного фонарика едва угадывался на тропе, утоптанной по снегу. Никишов шел за оперативным дежурным по штабу дивизии Волынского, майором в длинной шинели.
Обрежьте балахон, сказал Никишов.
Слушаюсь, товарищ командующий, сказал майор и подумал: «Выпил командарм, точно, я сразу догадался, когда он в землянку вошел А говорят ни капли не принимает».
Двадцать сантиметров прочь, сказал Никишов.
Слушаюсь! Не успел подогнать по уставному положению, виноват, товарищ командующий.
Бросьте болтать, Энгельгард, сказал Никишов, и майор улыбнулся, благо было темно: память-то у командарма Ведь он узнал фамилию майора только пять минут назад, когда слушал рапорт.
Здесь, товарищ командующий, тихо сказал майор, и свет фонаря упал на маленькую, в четыре ступеньки, лесенку, прислоненную к задней стенке фургона на «ЗИС-5».
Свободны, Энгельгард.
Слушаюсь!
Желтое пятно от фонарика майора скрылось за темными стволами сосен Никишов вздохнул, поднялся на две ступеньки, постучал кулаком по фанерной дверце, и неожиданно гулкий звук вспугнул тишину.
Какого дьявола там? Голос Волынского был резок. Входите!
Толкнув дверь, Никишов перешагнул высокий, в полметра, порог фургона.
При ярком свете лампочки под голубым потолком увидел: женщина совсем девчонка гимнастерку в руках стиснула Евгения гимнастерка, с орденами а, подворотничок подшивала эта
Волынский в сером свитере поднялся с топчана.
Садись гостем будешь, сказал глухо.
Никишов подшагнул к маленькому столику, тяжело уперся о него руками
Послушай, Сергей, сказал Волынский. Сядь, Сергей
Любовь Мерзко это Убирайтесь У него жена у него умерла а вы здесь Уходите
Никишов снял папаху, уронил к сапогам.
Ему плохо! вскрикнула девушка.
Волынский усадил Никишова на топчан, поднял папаху, встряхнул зачем-то
Женя умерла она
Волынский зажмурился.
Сильва умерла, сказал Никишов.
Молчи молчи, Сергей.
Ему надо лечь, сказала девушка.
Сильва умерла
Никишов уснул.
Он шагал по улице. Он знал, что эта улица в Новороссийске. Рядом шел отец и вел за руку маленькую черноглазую девочку. «Папа, как ее звать?» спросил Никишов. Отец засмеялся. «Ты же генерал, Сережка, зови-ка меня батей» сказал он. «Папа, ты выдумываешь, у нас давно уже нет генералов, папа!» засмеялся Никишов. Было очень жарко на улице, длинной и узкой, и какие-то странные дома с красными и зелеными черепичными крышами стояли на этой улице, и над балконами, над парадными подъездами свисали белые флаги. «Папа, ведь в революцию были красные флаги, а почему здесь белые, папа?» сказал Никишов, вытирая кулаком глаза, которые ело от пота, было очень жарко на этой узкой улице с белыми флагами. «Папа, как зовут эту девочку? Почему ты мне не говоришь, папа?» Девочка засмеялась, вырвала ладонь из руки отца. «Я не знаю, чудак Откуда же мне знать?» сказал отец. «Меня зовут Инесса», сказала девочка и, попятившись, спряталась за ствол дерева, которое стояло почему-то посредине брусчатой мостовой. Отец, смеясь, уперся ладонями в дерево, ствол качнулся и стал медленно, очень медленно падать. «Папа! Не надо, папа!» закричал Никишов и вдруг увидел девочку. «Идем, ну идем же», сказала девочка. Дерево все еще падало, а отца не увидел Никишов. «Папа!» закричал он. «Ты будешь один, я тоже уйду», сказала девочка. Никишов смотрел, как падало дерево, подминая ветви. «Не надо!» закричал Никишов, но девочка вошла под ветви. Он прыгнул, вытягивая вперед руки, но дерево все клонилось, все клонилось ветвями к брусчатке, Никишов видел сквозь ветви белое лицо девочки, очень белое лицо в капельках пота. «Иди ко мне!» закричал Никишов, и девочка сказала: «Ты будешь один». Никишов заплакал, но уже ничего не было видно в ветвях. Они упирались в брусчатку, и дерево перестало падать. «Инесса! Я пойду с тобой! Инесса!» закричал Никишов, ломая руками ветви. И сквозь них увидел стояла на крыльце, широком каменном крыльце, черноглазая девочка, нет, девушка в серой шинели, в шапке, смотрела на Никишова. «Галя, Галя Чернова» подумал Никишов.
Галя пробормотал во сне командарм.
Надо врача, сказала Галина.
Нет, нельзя, сказал Волынский. Ты не знаешь Сергея, а я знаю.
Он хороший.
Ты посиди, Галя. Я вернусь через час. Посиди.
Я с тобой.
А ты знаешь куда я? У Волынского дрогнули губы.
Я хочу попрощаться с нею.
Не плачь.
Я с тобой.
28
Оперативный дежурный майор Энгельгард уже третий раз вышел из блиндажа, где по приказанию гвардии полковника Волынского собрались командиры полков и начальники служб штаба дивизии, но «хозяин» (как по привычке говорил майор о комдиве) все еще не приезжал.
Краснощекое, пухлогубое, совсем еще мальчишеское лицо гвардии майора было сейчас в меру озабоченным (вчера гвардии майору впервые доверили высокие обязанности оперативного дежурного по штабу дивизии), в меру строгим (майорские погоны только вторую неделю носил Энгельгард), но, пожалуй, явственнее всего виделось на его лице чувство уязвленного самолюбия