Запросите Васильева по радио, приказал я радисту, находившемуся рядом со мной.
Однако именно в этот момент к капитану Иевлеву-Старку подбежал красноармеец и протянул радиограмму, которая только что была получена с батареи. Навсегда врезался в память ее текст: «На позицию ворвались немецкие танки. Давят орудия и людей. Бьем гранатами, бутылками. Подбили еще семь. Погибнем, но не сдадимся»
Кто передавал? Чья-то подпись есть? спросил я, прекрасно понимая, что означает все это, и тем не менее надеясь, что радист назовет фамилию Васильева.
Передача прервалась на полуслове, доложил связист, который принес радиограмму. Не успели, видать, подпись поставить. Либо рацию разбило, либо
Это была последняя радиограмма с батареи гвардии капитана Васильева. Предпринятые нами попытки восстановить связь, получить какие-то дополнительные сведения не увенчались успехом. Спустя некоторое время стало известно, что вражеские танки находятся уже северо-восточней того места, где со своими гвардейцами держал оборону комбат. Теперь уже не оставалось сомнений в том, что нет больше у нас второй батареи, которой, так уж повелось, всегда поручалось выполнение самых сложных, самых ответственных задач.
Неужели погибли все? Неужели нет больше всегда подтянутого, аккуратного комбата, одно присутствие которого неизменно дисциплинировало, поднимало настроение людей? Нет, как-то не укладывалось все это в голове. Не хотелось верить, что никогда больше не возьмет он в руки свой любимый баян, не запоет песню, которая растревожит душу. Что скрывать, не было в полку человека, который не любил бы Васильева за его веселый нрав, сочетавшийся с необыкновенной отвагой в бою, с умением зажечь людей собственным примером, повести их за собой.
Невольно вспомнилось, что Васильеву не раз предлагали повышение по службе, которого он несомненно заслуживал. Хотели назначить его начальником штаба дивизиона. А комбат неизменно отказывался. Дескать, штабная работа не для меня, не хочу и не умею возиться с документами. И хотя в этом он, конечно же, был не прав, так и не сумели переубедить его. Никак не хотел он расставаться с командной должностью.
Правда, дня за три-четыре до начала вражеского наступления на Курской дуге мы все же послали представление, в котором просили назначить Васильева командиром дивизиона. Причем, по предварительным данным, командир дивизии согласился с нашим предложением. И вот теперь
Бой тем временем продолжался.
В эти часы я снова невольно восхищался спокойствием, самообладанием гвардии полковника А. И. Баксова. Он всегда отличался выдержкой. Те, кто впервые знакомился с ним, могли посчитать его человеком сухим, черствым. И действительно, редко кто мог увидеть на лице Алексея Ивановича улыбку. Но суровость эта была чисто внешней. В душе наш командир дивизии был очень отзывчивым, мягким. Однако в минуты испытаний он становился словно каменным. Реально оценив обстановку, он связался с командованием и попросил разрешения отвести соединение на вторую оборонительную полосу.
Первый удар гитлеровцев в сторону Покровки был отбит. Затем снова артподготовка и бомбежка с воздуха, снова танковые атаки. Теперь наши части отражали натиск врага вместе с танкистами генерала М. Е. Катукова, развернувшимися на рубеже Шепелевка, Луханино. Пехотинцы, артиллеристы, танкисты дрались геройски и отбили восемь вражеских атак. Тогда противник ударил на северо-восток в направлении Ольховки. Здесь фашисты были встречены залпами гвардейских минометов и не добились успеха. Одновременно гитлеровское командование бросило свои танки и пехоту в стык 67-й и 52-й гвардейским дивизиям.
Получив разрешение, мы вновь отошли. Но отходили, упорно цепляясь за каждый клочок земли, нанося противнику огромные потери. Но пусть это не покажется странным, даже этот некоторый отход не воспринимался нами так болезненно, как раньше. Разумеется, было бы куда лучше, если бы мы смогли удержать занимаемые с самого начала позиции. Однако натиск противника части дивизии сдерживали. Причем сдерживали собственными силами. Резервы, которые, как мы догадывались, имеются у командования, пока что в бой не вводились.
С наступлением темноты 67-я гвардейская стрелковая дивизия, заметно уплотнив свои боевые порядки, заняла оборону на второй полосе. Тут мы еще раз имели возможность воочию убедиться в дальновидности командования, которое в свое время позаботилось о создании достаточной глубины нашей обороны, об инженерном оборудовании позиций. Подразделения организованно занимали заранее подготовленные окопы полного профиля, артиллерия развертывалась на предварительно оборудованных огневых позициях. Многие батареи, занимая новое место, находили в ровиках уже завезенные боеприпасы.
Разумеется, кое-что пришлось доделывать, как говорится, доводить до кондиции, но это уже расценивалось совершенно иначе, воспринималось, как неизбежная перестановка мебели в новой квартире. Думается, что только боец, который двое суток не выходил из трудных боев, способен в полной мере оценить все это. Ведь ему не надо немедленно браться за лопату, кирку, пилу и все начинать с самого начала, с нулевой отметки.
Штаб нашего 138-го гвардейского артиллерийского полка тоже разместился в заранее построенных землянках и блиндажах, расположенных в балке южнее Верхопенья. Один из блиндажей имел площадь около 20 квадратных метров. Стены плотно уложены кругляком. Над головойтри наката бревен и солидная земляная засыпка. Есть дощатые нары, на которых одновременно могут отдыхать два-три человека, столы для телефонов и работы с картами. Словом, все, что требовалось для текущих дел, было готово. Второй блиндаж, отведенный под штаб, выглядел примерно так же, разве что площадь его была чуть меньше.
И сразу же во все стороны побежали связисты с тяжелыми катушками телефонного провода. Тут же загорелись мерцающим светом контрольные глазки развернутых радиостанций. Это и понятно: связьпрежде всего. Одно за другим поступали из дивизионов донесения о наличии личного состава, техники, сведения о расходе боеприпасов, заявки на горючее и продовольствие. Часть этих данных тут же передавалась тыловикам, частьнемедленно обрабатывалась офицерами штаба, включалась в документы, которые будут переданы в дивизию.
Но самая главная наша заботауточнение обстановки, обновление данных о противнике. Они поступают от артиллерийских разведчиков из дивизионов, из стрелковых подразделений, с которыми мы взаимодействуем. Кое-что сообщают сверху. Так или иначе, а на наших картах появляется все больше и больше отметок, красноречиво говорящих о том, что может нас ожидать завтра. И чем больше их появляется, тем чаще вспоминаешь добрым словом наших разведчиков, возглавляемых гвардии старшим лейтенантом К. М. Воробьевым. Они, судя по всему, времени зря не теряют.
Словом, работы хватало всем. А у меня из головы никак не выходила вторая батарея, о которой мы так и не имели никаких сведений. Неужели действительно погибли все до одного?
Что будем делать? спросил у меня гвардии подполковник М. И. Кирдянов. Можно попытаться послать в тот район, где дралась батарея Васильева, специальную группу. Пусть выяснят обстановку. Но, боюсь, затея эта опасна и бессмысленна. Там сейчас, в этом можно почти не сомневаться, находятся гитлеровцы.
Где-то около полуночи в штабную землянку привели двух красноармейцев. Окровавленные повязки, черные от копоти лица, изорванные в клочья гимнастерки и брюки, какой-то предмет, отдаленно напоминающий чемодан, в руках.
Кто такие? строго обратился к ним гвардии подполковник Кирдянов. Откуда взялись такие красивые?
Мы из второй, глухо ответил один из бойцов и, пошатнувшись, ухватился рукой за косяк двери.
Все, кто в этот момент находились в землянке, разом повернулись к ним. Наступила мертвая тишина. Слышно было только, как в наушниках, брошенных кем-то на стол, продолжает тонко попискивать морзянка. В следующее мгновение один пододвинул солдатам скамейку, второй протянул флягу с водой
Медиков сюда! Пулей! распорядился Матвей Иванович Кирдянов. И быстренько сообразить чего-нибудь горячего
А я никак не мог оторвать взгляда от того чемодана, который остался стоять у двери. Я сразу узнал: не чемодан это, а футляр от баяна Васильева, с которым тот никогда не расставался И горькое предчувствие охватило душу, вытесняя еще теплившуюся надежду.